Владимир ИЛЬИЦКИЙ. ТАМ – не означает «не здесь»…

*  *  *

ТАМ – не означает «не здесь».
Там ни к чему горделивая спесь.
Да и с чего-то мы столь горделивы –
среди лопухов и прочей крапивы.

ТАМ – не склоняется к «только там».
Волна, скользящая по бортам,
выстраданную продиктует повесть
о том, с чем ты –
чистокровная помесь.

ТАМ – в череде сплошных перемен,
сколько б их ни было, ойкумен —
у тебя всегда одна Ойкумена.
Только вот любишь её неумело.

*  *  *

Не успешен ты или успешен —
никого не волнует сто лет.
Три эпохи осилить успевший,
ты – лишь собственной страсти поэт.

Ты спокойно подходишь к четвёртой…
Или к пятой? Считай, не считай,
основной-то противник упёртый,
как учили, — всё тот же Китай.

*  *  *

…море,
вот что люблю
в наибольшей мере…
Юрий Левитанский

Океан – это «сумма недостижимого?»
Я по школе знавал одного одержимого –
все моря он хотел обшагать –
и шагал, и шагал…
Нет, чтоб взять да влететь
как  взлетали Глазков и Шагал!

Инженер, а повёлся на чушь несусветную.
Пригляжусь – и увижу полоску рассветную.
Как по небу, шагает по ней одиночка Васёк.
Как  по водам,
чьи чувства стихийные парень просёк.

*  *  *

Что осталось от моего армейства,
лицедейства дешёвого, монамурства?
Как проснулся однажды и огляделся  —
ни хрена кроме трёпа и самодурства.

Сколько времени я проторчал в курилке?
На бойцов рычал в зашарпанной караулке?
И теперь этих лет не выловить их бутылки,
Не сыскать ни в походе, ни на прогулке.

Но гуляю себе, намечаю маршрут походный.
Не беда, что мой опыт эпохе неадекватен.
Хрен-то маршал её осилит,
как Ванька-взводный —
на привале всяком себе самому приятен.

*  *  *

СОЛОНЧАК-1977

Я в степях далёких обретался
триста тридцать третьего полка.
Мой учитель Юрий Левитанский
своего не знал ученика.

У него достаточно работы
и семейных и других забот.
Что ему старлей из третьей роты
и в солончаке застрявший взвод…

Я собрал бойцов своих и мирно
объясняю им задачу дня.
Ехать по дороге – лезть на мины.
Слушают безрадостно меня.

Я-то занят прирождённым делом –
ползать там, где прочим не пройти.
А ребятам лишь заветный дембель
светят на предписанном пути

Разве мы в чудесном новом веке?
Чтобы доказать, в какой стране, —
я прочёл стихи о красном снеге,
о деревне, гибнущей в огне.

Лирикой бойцов проймёшь едва ли.
Жаль, не матерюсь и не курю.
Говорю им: предки – воевали,
ну и мы не хуже, говорю.

Дорогой учитель, мы до рвоты
буксовали. До тех пор пока
нас танкисты из девятой роты
выдернули из солончака.

*  *  *

Вспоминай обо мне иногда,
пусть случайно,
средь шумного бала,
что там было, чего не бывало –
без волнения, смеха, стыда.

Вспоминай иногда обо мне.
Ты в Италии? Я – на Синае.
Но невольные наши сигналы
зашифрованы в каждой волне.

Просто так, ни зачем  и не для
неизвестных пока откровений,
их ни с кем потому не деля,
вспоминай –
всё темней и мгновенней.

Обо мне иногда вспоминай,
спишь с другим
или моешь посуду…
Я тебя нипочём не забуду,
как Италию помнит Синай.

*  *  *

И.Б.

Стихи,
посвящённые какой-нибудь Теодоре Л
или – этих не пересчитать – Марине,
я раз по двадцать перечитал, пересмотрел,
застревая вечно на середине.

Открывая книгу, когда на дворе январь,
я по текстам скольжу невидящим взглядом.
Чтобы ясность явилась, надо принять стопарь
или два…
После трёх окажется рядом

человек, легко одевавшийся чешуёй
цвета консервной банки, и говорящий
на моём языке, хотя не всегда со мной,
и чем горше слова, тем на сердце слаще.

*  *  *

Отцу

В цвет запёкшейся крови розы
ещё живые,
вспоминаю рассветные росы
будто впервые…

Кирпичи-порёбрики по краю дорожки.
Анютины глазки нюхают кошки.
Кусты уже вырождающейся сирени,
под ними стол, за которым мы все сидели.

Издаля различаю: был чай наш воскресный жидок,
как не густ и при последующих режимах.
Проливать ли кровь, решаешь индивидуально
и конкретно зачем встаёшь по утрам с дивана.

Вспоминаю рассветные росы,
будто впервые.
В цвет запёкшейся крови розы —
ещё живые…
Но, оторванные от земли
через силу,
на удобное место легли –
на могилу.

Он чертил по ночам, рискуя стать инженером
дипломированным. Этим только манером
фронтовая закваска могла пригодиться в новой
ситуёвине. Разве не столь суровой?

Мы потом насадили роз — сплошным коридором.
Ароматы, как в райском саду, задержись в котором —
уходить не захочется, разве что по привычке,
вдоль Второй Вокзальной к утренней электричке.

В цвет запёкшейся крови розы…

*  *  *

Юрию Мамонтову

Когда в Аркадии питались желудями,
мы, древним грекам не в укор, балдели в барах.
ТАМ – пастухи по островам трясли мудями,
а ТУТ не только драдедам сиял на бабах.

Кто вообще круговорот открыл природы?
В конце концов, кто хитрых мамонтов добытчик?
У нас фамилия как раз такой породы,
и по грибы топтать леса – из тех привычек.

Всегда к истории мы относились чутче –
всего, конечно, между делом не расскажешь.
Но Атлантиду – это факт! – создали чукчи,
и был у чукчей русский князь – Роман Аркадьич.

*  *  *

Валерию Федосову

Мы федософию учили не по Гегелю,
Скорей по Гоголю, беспочвенному гению,
ведь только с виду из хохлов, да не хохол,
искал он собственную Русь… А чё нашёл?

Любому автору предчувствие знакомо —
А не заложник ли ты, брат, второго тома?
У федософии же собственный резон
Любви и Мира… Но не полный ли Кобзон?

Не повторенье — мать ученья. Проторение.
Лишь птица-тройка тянет вдаль стихотворение —
не важно, Боинг или наш бродяга Ил —
а ТАМ — согласен рифмовать и без чернил.

Tags: Ильицкий, Федосов