А был ли Буревестник?
Появление этой книги не удивительно. После того, как Дмитрий Быков, специалист, кажется, по всему на свете, где-то в печати обронил, что книга специалиста по Горькому Павла Басинского, вышедшая в серии ЖЗЛ (о ней уже доводилось писать – см. «Литература». 2007. № 4), — хорошая, но при этом он ни с чем там не согласен, — чего-то подобного следовало ожидать…
Дарья ВАЛИКОВА
Быков Д.Л. Был ли Горький?: [биографический очерк] / Дмитрий Быков. – М.: АСТ: Астрель, 2008. – 348 с.
Ибо трудоспособность Быкова носит легендарный характер, ну, а отношения двух литераторов-оппонентов таковы, что один из них даже утверждал, будто когда случайно увидит другого в телевизоре, то два дня «кушать не может» и т.д.
И пускай «Был ли Горький?» никакой открытой полемики с книгой Басинского не содержит, подход к предмету там продемонстрирован, естественно, совсем иной. Хотя в обоих случаях перед нами жизнеописание, — Басинский подходил к нему как филолог, Быков же скорее как публицист, одержимый определёнными идеями.
Быковский фирменный стиль – живой, не без юмора, увлекательный, эффектный, иногда всё же явственно отдаёт некоторой хлестаковщиной, или, как минимум, поверхностностью. Уверенность в высказываниях о чём бы то ни было по тону всегда такова, что оставляет впечатление убедительной, но изредка нет-нет да и поймаешь себя на мысли: а точно всё это так-то? А нельзя ли, скажем, аргументов поболе?..
Допустим, такой пассаж: «Мы мало знаем о горьковских любовницах, он хорошо конспирировался … — но связи его были многочисленны…».
Так если мы мало знаем, то почему бы не предположить – а вдруг Горький вовсе и не конспирировался, просто эти самые связи были не столь уж и многочисленны? Дело, разумеется, не в связях – они вообще большого значения не имеют, дело в обращении с фактами или с их отсутствием.
(Какие-то подобные моменты, помнится, удивляли в быковском «Пастернаке» — книге в целом выдающейся, но местами отнюдь не бесспорной («Литература». 2006. №12).)
Басинский, как уже было сказано, начиная с подробного исследования обстоятельств горьковского детства и отрочества, приходит к выводу о частом расхождении этих обстоятельств с их (впоследствии) художественным воплощением – где они, как правило, предстают в «ухудшенном виде». Именно таково изначальное мировосприятие писателя.
Быков, хотя и упоминает о «горьковской писательской способности подмечать за людьми самое отвратительное, сосредоточенность на отталкивающих деталях и жутковатых историях», охотно берёт на веру всё и сразу. К чему сомненья – ведь то, что Россия – тёмная, дикая, убогая, нищая, изначально отсталая (Кстати, если изначально – то от кого именно? Сие никогда не уточняется. – ДВ.) и т.д. и т.п. для Быкова является аксиомой и повторяется в виде мантры на протяжении всей книги. Что ж, такова заявленная позиция, имеющая полное право на существование. (Приходится лишь заметить, что односторонность не может претендовать на правду; неполная же правда может быть и похуже откровенной лжи.)
Соответственно, если Басинский скорее склоняется к мнению о том, что Россия как раз находилась на подъёме, а революция произошла от переизбытка мощи, хаотического бурления сил (так, к сожалению, случается), то Быков воспринимает её вполне по-марксистски: всё было в ней скверно, на последнем издыхании — стало быть, туда и дорога…
В связи с этим – сочувственное отношение к печально известной горьковской брошюре «О крестьянстве» (1922), и даже, так сказать, творческое развитие темы: «Коммунизм, где бы он ни побеждал, приводит более или менее к одним и тем же результатам. Китайских и камбоджийских ужасов Россия всё-таки не знала. Коммунистические зверства – не следствие русского садомазохизма, а нечто принципиально иное, общее для всех тоталитарных режимов. Но тут- то и возникает самая страшная мысль: что, если русское будет ещё и пострашней? Что, если выбор между советским и русским – как раз и есть безнадёжная попытка выбрать между ужасным концом и ужасом без конца? Ведь советский проект, при всех его зверствах, был попыткой вытащить русскую историю из круга бесконечных, циклических повторений… Как ни ужасно советское – России десятых годов оно несло не только пытки, но и прогресс. Это уж личный выбор России, что от всего прогресса она через семьдесят лет избавилась, а пытки благополучно продолжила. Иными словами, советское было для России прогрессом ровно в той степени, в какой плохая жизнь является прогрессом по отношению к безжизненности, а кровавая история – к доисторическому вневременному социуму, в котором вдобавок хватает и собственного зверства».
Другими словами – не снивелируй большевизм русскость до некоего общенаднационального состояния, этот народ ещё такое б миру показал – сам Пол Пот со своими красными кхмерами предстал бы жалким и ничтожным дилетантом!..
Что касаемо «бесконечных циклических повторений» нашей истории и «доисторического вневременного социума», коим является Россия – то эту свою идею-фикс Быков озвучивает давно (наиболее развёрнуто – в своём нашумевшем романе «ЖД».
Интересно, что когда, упрекая Горького в некоей «механистичности», любви к прямым противопоставлениям (например, в публицистических статьях «Две души» или той же «О крестьянстве»), в то время как «истина не в противопоставлении, а в синтезе», он утверждает: «Горький, пускающийся в философию, почти всегда поверхностен и примитивен, но эффектен…» (там же) – то, ей-богу, что-то или кого-то это нам напоминает…
Впрочем, оспаривать подобные эффектные идеи — дело скорее профессиональных историков и философов, нежели филологов. Посему нам остаётся просто продолжить быковскую мысль: «Мы-то уже знаем, что результатами всех таких взрывов, случающихся приблизительно раз в сто лет, бывают лишь восстановления прежних империй, но в сокращённом, упрощённом и ухудшенном виде. Причина же их очевидна: сложность и богатство русской культуры и мысли приходят в неразрешимое противоречие с убожеством государственного строя и взрывают его, как пальма проламывает теплицу. После этого пальма благополучно гибнет, а на месте прежней теплицы выстраивается новая, пониже и поплоше».
Коли и в самом деле так – логично было б «не буревестничать» и далее. Но Быков, на сей раз в духе расхожей либеральной — даже не публицистики – журналистики, ставит свой диагноз: «Лишь на рубеже веков стало ясно, что в России в очередной раз победила не свобода, а новая, более изощрённая форма угнетения… (….) Нефтяная стабильность никого не обманывает – одичание идёт полным ходом. Возвращение средневекового церковного догматизма, триумф невежества и лени оказываются немногим лучше сталинизма – правда, сажают меньше (Прямо скажем, — маленько поменьше; а вообще, всё писалось, как читатель понимает, ещё до кризиса – ДВ.), но это дело поправимое, стабильность террору не помеха…». И провозглашает в связи с этим: «То, что личный путь Горького привёл в тупик, — ровно ничего не доказывает. Лишь многочисленные Самгины могут радоваться его жизненной катастрофе, повторяя прекрасные слова Ужа: «Летай иль ползай, конец известен». Если пытаться летать – можно двадцать раз рухнуть в море, а на двадцать первый полететь. Но если всю жизнь ползать, ни до чего хорошего уж точно не доползёшь.
Именно поэтому сегодня, на очередном переломе русского исторического пути, стоит помнить, читать и перечитывать странного, неровного и сильного писателя Максима Горького.
Хватит спрашивать себя, был ли Горький.
Он – был».
Да мы-то, как раз, и не сомневались. Просто тем, кто Россию воспринимает несколько иначе, да и вообще всем, кому она дорога любая, — вряд ли подобные выводы могут показаться многообещающими.
Если так вот запросто разбрасываться Родиной (у нас-то она, между прочим, одна!) снова и снова, то чего от неё может остаться? Вот, фактически уничтожили ненавистное Горькому крестьянство – неужели кому-то и вправду стало от этого лучше? Да и не его одного; кто или что в таком случае на очереди теперь?..
Так что – был, разумеется, «мальчик», был; только «для того ли» был, «почему» и «зачем» всё-таки был – это уж каждый, кому небезразлично, пусть решает сам. Ценность быковской книжки, собственно, в том, что она лишь даёт повод для размышления.
