Халатик от Гиппократа
Катя, девушка умная, но с причудами, кутается в мешковатый пуховик неопределённого цвета. Недолюбливает общественный транспорт – тесно, душно, пристают неприятные типы. Предпочитает ходить пешком — тихими закоулками в свою клиническую больницу, но не мечтательным прогулочным шагом, а нарочито целеустремлённым. Ничего не видит по сторонам – наклонила голову, чтобы случайно не привлечь своим выразительным взглядом кого-нибудь из нахальных парней…
Владимир ХАБЛОВСКИЙ
Фотографии предоставлены AMBA Photo Art
Если бы я этак вот увидел девушку в повседневном маскировочном костюме без признаков пола, наверняка не обратил бы на неё внимания. Но она впервые предстала передо мной во всём медицинском блеске. В стерильном халатике от Гиппократа с замысловатой эмблемой на левой груди. Волнистые волосы схвачены в пучок, ножки умеренно приоткрыты до середины бедра, но и этого достаточно, чтобы при взгляде на них тугой комок подкатывал к горлу.
— Вы у нас новенький, недавно поступили?
— Вчера…
— Из реанимации! – вздох сочувствия.
Да, я знаю: паршивая кардиограмма с отрицательной динамикой, которая упорно тянет самописцы вниз, к инфаркту.
– Да вы не волнуйтесь – вылечим.
— Надеюсь!
А ничего другого не остаётся, кроме как надеяться. Причина простая – сердце. Вот уже лет десять мы с ним живём каждый сам по себе – не враждуем, но и не особенно-то ладим. Ведёт оно себя независимо и порой пугающе непредсказуемо. Рановато, мне кажется, хотя и разменял недавно «полтинник».
Прислушиваюсь к сердечку – приходится. Лишнее беспокойство ни к чему. И всё равно волнуюсь, сейчас, во время утреннего обхода по двум причинам: из-за артериального давления и от её, Катюши, волнующей походки? Боже мой, как она идёт по коридору, словно ожившая статуя, которая вместе с дыханием обрела стыдливость и потому прикрыла белым ситцем то, что следовало бы выставлять напоказ!
Грустно и обидно видеть её такую притягательную на расстоянии вытянутой руки, и сознавать огромное непреодолимое расстояние. Разница в возрасте? Сколько ей? Лет двадцать с небольшим? Совсем ещё девчонка!
А у меня седина, морщины, сердце на пределе и в голове туман, словом, развалина. Ничего другого не остаётся, как жить одними глазами, послушно пить таблетки и ожидать, когда придёт она, Катя. Она дежурит сутки – двое, потому что не хватает персонала. А если бы хватало, я бы с ума сошёл – целых три дня без неё, без её прохладных нежных пальцев.
— Лягте на живот – я сделаю вам укол. Потерпите, пожалуйста. Так не больно?
Какая боль?! Лежу, замерев от блаженства.
— И чего вы ждёте? Всё!
— Как это всё? – возмущаюсь, — Другим по два укола – и утром, и вечером, а мне только один.
— Не мне надо говорить, а врачу. Что он назначил, то я и делаю.
Ей шло сердиться: на щеках появлялся румянец, глаза темнели, обретая завораживающую глубину. Очаровательная девушка, но недоступная, вечно ускользающая. Нет её, и не знаешь, чем заняться: сидеть, лежать, гулять по коридору? Днём ещё ничего, можно бродить из конца в конец, или, погрузившись в мягкое кресло, наблюдать за «весёлыми картинками» больничной суетой со стороны. Но вечером в коридор лучше не высовываться – тихий ужас! Непонятно из каких закоулков появляются немощные, в чём душа держится, старички со старушками. И начинают ковылять в сторону пациентов вроде меня, на их взгляд относительно молодых, здоровых, угрожающе постукивая клюшками. Зловещие, как зомби из фильма ужасов. Ну, их к лешему, такие оздоровительные променады! Лучше вернуться в палату и лежать, глядя в потолок, под тревожный перестук в груди – та-та-та там!
И всюду мерещится Катя, её аккуратная головка с волнистыми волосами, стянутыми в пучок, или распущенными по плечам. Она не решила, как ей лучше, постоянно экспериментирует. И не знает, на ком можно испытать свои чары. Меня она в упор не видит – я для неё никто. Хуже, чем пустое место – пациент…
У Жени Кожухова, который лежал у окна, на подоконнике стоял малогабаритный телевизор, чтобы не скучал Женя вечерами. Хлопотал мужик, суетился, торговал недвижимостью и радовался жизни. Всё у него было пучком: дом, жена, дети уже взрослые, скоро дедом сделают. Вдруг, как гром средь ясного неба – сердце прихватило. Инфаркт? Да нет пока что, но следует провериться. Послали на «велосипед» — не выдержал. Дали что-то радиоактивное, чтобы просветить коронарные сосуды. Потом опять на «велосипед». И снова какая-то загвоздка. Надо бы поберечься, а он по привычке чай глушит довольно крепенький, и с шефом, когда тот приходит навестить, разминается коньячком для расширения сосудов. Политикой интересуется, смотрит последние известия, словом, следит за пульсом событий, когда самое время подумать о вечном.
Но ближе к ночи, когда сна ни в одном глазу и Euro news надоедают бесконечными повторами, невольно переключаешься на всякую ерунду, вроде «Секса с Анфисой Чеховой». С больным-то сердцем! На сон грядущий подглядывать в крохотный телевизор, как сквозь замочную скважину, на ноги голые до пупка и грудь в пол-экрана! О чём они говорят? О партнёрах с большой разницей по возрасту, весу и кошельку. Старики, вроде Шаинского, берут себе в жёны молоденьких. Она богиня, он рядом с ней гномик, смешной и морщинистый, но ведь как-то завели детей и живут себе припеваючи. Да ей, красавице, ещё приходится отгонять от своего мопсика поклонниц – преследуют повсюду, прохода не дают. Чудеса!
В кадре Дмитрий Нагиев, циник и нахал, каких поискать. Неужели и у него было нечто подобное?
— А кто этого избежал? – мечтательно щурит наглые глаза. – В 17 лет сошёлся с пассией намного старше меня. Эту женщину буду помнить до конца дней своих!..
Бог мой, а сколько же Кате, наверное, столько же? Катя – женщина! Только сейчас дошло: она не эфемерное создание, лишённое простых житейских слабостей. Она необычная девушка, но живая, из плоти и крови. И чтобы это ощутить, достаточно протянуть было руку в момент, когда она снимала кардиограмму. Что может быть легче? Вот гладкое колено, обтянутое колготками… Оно даже не шелохнулось, не дрогнуло – полное безразличие. Или что-то другое?
Катя наклонилась, чтобы отлепить присоски, окутав меня весенней свежестью. И это в декабре!
— Больше, чтобы этого не повторялось. Кардиограмму испортите.
Она ошиблась. Боже мой, как она ошиблась, в том смысле, что злобные, похожие на крокодильи зубья, графики оказались диво как хороши. Лечащая врачиха прибежала слегка растрёпанная без своей дежурной улыбки и привела скептически настроенную заведующую отделением.
— Вы сами, Елена Ивановна, посмотрите и убедитесь. Я в вашем присутствии сниму электрокардиограмму…
Завотделением проверила у меня пульс и вроде бы как тоже удивилась, сложив выщипанные брови домиком.
— Не надо. Я вам верю. Кто снимал показания – Катя? Так я и думала. Что ж – поздравляю.
Что она подумала про меня, про Катю? И кого из нас троих, включая лечащего врача, поздравляла – непонятно!
Вечером я снова поймал её, теперь уже за руку.
— Ты слышала, что она сказала?
— Кто?
— Елена Ивановна. Оказывается, я не безнадёжен. Рано на мне ставить крест. И всё благодаря тебе.
— Да полно вам! Говорите какую-то ерунду. И не ёрзайте, лежите спокойно, иначе на этом месте будет гематома.
И чёрт бы с ней, с гематомой. Но это не ерунда, Катя! В моём безнадёжном положении это соломинка, за которую хватаются с отчаяния! Вместо соломинки рядом оказался халатик, еле прикрывающий коленки, но девушка была начеку и ловко увернулась от протянутой руки.
— Ну, нет. Этот номер больше не пройдёт. Одевайтесь.
Действительно, зрелище не из приятных. Пока я натягивал штаны, она собрала ампулы, шприцы и направилась к двери.
— Катя! – ушла, передёрнув плечами, и даже не обернулась. Давление снова подскочило, ночь прошла в кошмарах. Старушки-зомби скреблись под дверью, за окном завывал ветер, серые призраки крались по стенам и опускались на грудь, не давая набрать полные лёгкие. Где ты, Катя?
Всё-таки прав был я: лекарства не помогают, спасти меня могла только она. Слава богу, утром пришла – спокойная и безразличная, как всегда. Уколы, кардиограмма, такая же, как вчера – не лучше и не хуже. Улучшил момент и поймал её за руку, за тонкие длинные пальчики. Поймал и удержал.
— Спасибо тебе. Ты сегодня до вечера?
— Да, на целые сутки. А что?
— Мне надо с тобой поговорить.
— А вот это совершенно ни к чему!
Правильно, зачем ей лишняя обуза в виде дряхлого мужика, кандидата на тот свет. У неё и своих забот выше головы: замуж пора или на худой конец заиметь постоянного парня и жить с ним гражданским браком, как многие делают. Жизнь проходит, а тут я со своими болячками проходу не даю.
— Я вас прошу – оставьте меня, пожалуйста, в покое!
Но я, конечно, сволочь, паразит, от неё не отстал. Катя, это моя единственная надежда. И ночью, когда в палатах и в коридорах выключили свет, я пришёл на блокпост. Она сидела за столом, свет ночника делал её лицо скульптурным, янтарные глаза темнели, словно два омута.
— Я же вам говорила – не приходите!
— Два слова, всего только два слова! — И я понёс какую-то околесицу про затонувшие немецкие подлодки, про моряков, которые погибали от переохлаждения. Их поднимали из моря ещё живыми, но не могли спасти – не знали, как согреть. Испробовали все средства от спирта до тёплых ванн – безрезультатно. Тогда кто-то предложил использовать женщин. Катя прыснула со смеху.
— И что же – помогло?
— Ещё как!
— И теперь вы предлагаете мне лечь к вам в постель? Я правильно поняла? Не пойдёт!
Но я уже плюхнулся на колени, зарывшись головой в её халате.
Я ощущал лицом ток молодой горячей крови под шелковистой кожей. Сколько продолжалось это наваждение, не знаю. На голову опустилась её рука.
— Ну, хватит, довольно. Из-за вас я ничего не успеваю сделать.
— Хорошо! – надо было что-то сказать на прощанье. Банальное -целую, люблю или чао – язык не поворачивался. А что-нибудь оригинальное не приходило в голову.
— Катя, — наконец решился я. – У тебя красивая фигура. И сама ты прелесть. Но куртка, которую ты носишь… Больше её не надевай, пожалуйста. Она тебя уродует.
Катя закусила губу, она всегда так делала, когда испытывала неловкость, но ничего не ответила. А утром пришла с портативным кардиографом и облепила мою грудь присосками.
— Ну, что Катюш, плохи мои дела?
— Сейчас узнаем. Лежите тихо.
Спокойно лежать не хотелось, когда рядом она – Катя. Теперь и вправду женщина. Меня бросало в жар от её прохладных коленей. Ещё раз прикоснуться к ним и будь, что будет!
— Я же вам сказала!
— Нет, Катя, нет!
Простого прикосновения мне было мало: я приподнялся на локте и поцеловал её чуть выше, в то место, где бедро прикрывал халат. Точно так же, как ночью. Вот чего мне не хватало все эти долгие годы – сладкого женского тепла. От этого все неприятности – гипертония, брадикардия, не приведи господь, инсульт. Приборчик заурчал, выдавливая из себя широкую бумажную полосу, испещрённую острыми зазубринами. Катя смотрела на неё с удивлением.
— Что-нибудь случилось?
— Ничего! — смотала провода и ушла.
Вместо неё прибежала врачиха, лыбясь во весь рот.
— А вы у нас делаете успехи! – радовалась она, похоже, искренне. – Вчера кардиограмма была вполне приличная, а сегодня вообще. Положительная динамика. Будем продолжать в том же духе. Я дам заявку, чтобы вам поставили Холтер. И потом решим, как быть дальше.
— Неужели выпишете?
— Нет, об этом пока ещё рано говорить…
Целых два дня без Кати! Чуть с ума не сошёл, прежде чем дождался, когда, наконец, наступит желанная ночь.
Катя сидела в полутёмной дежурке. Увидела меня и вздохнула.
— Опять будем спасать немецких моряков-подводников?
— Нет, почему же обязательно моряков. И в горах практикуется во время спасательных работ! – врал я. А, может быть, и не врал. Главное, что я вновь держал в своих руках её, Катю, и впитывал живительное тепло. Только и всего. На большее я и не рассчитывал. Да и она была не расположена. Когда моя рука зашла слишком далеко, она сказала решительно:
— Не надо. Я сегодня не могу.
Она не может?! Именно сегодня, а в другие дни, возможно, да? В висках застучало, затылок стянуло узлом – давление. А утром – ничего: настроение поганое, но показатели отменные. Только Женька Кожухов, по обыкновению мрачный, ему опять назначили «велосипед», испортил всю обедню.
— Что это, — спрашивает, — у тебя лицо красное? Не прикидывайся. Думаешь, я не вижу, как ты ухлыстываешь за сестричкой. Думаешь, завидую? Не-а. Я бы сам мог давно, если бы захотел. Медички, они все без комплексов. Но мне ещё жить не надоело. Закрутишь с ней по-настоящему, тут тебе и звиздец, в самый интересный момент. Вот поправлю здоровьичко, тогда другой разговор. А ты, братан, как хочешь…
По идее, мне полагалось дать ему по морде. Но услышанное прозвучало так неожиданно, что я растерялся. И момент был упущен. А потом уже было поздно расквашивать носы и сворачивать на бок скулы. Да и за что? За правду? Не в отношении Кати, а по поводу меня. Мог ли я откинуться в критический момент, на пике наслаждений? Да запросто. И тут было, над чем поразмыслить, пока не поздно.
Словом, когда Катя снова пришла на дежурство, меня уже в палате не было, а на тумбочке лежал пакет с конфетами, какие она любила, и запиской. «Спасибо за всё, Катюша! Нет ничего лучше, чем умереть в объятьях. Красивая, сладкая смерть, но я к ней пока ещё не готов. Прости!»
После этого я прожил ещё два года с небольшим. И умер, как водится, на рассвете без особых проблем – раз и нет меня. А незадолго перед смертью я приходил в больницу, чтобы увидеть Катю, хотя бы издалека. Стоял и смотрел. Ждал, что почувствует мой взгляд и обернётся. Нет, не оглянулась, а жаль. Походка у неё ничуть не изменилась. Но свои чудесные волнистые волосы она уже не прятала под шапочкой и была одета в короткую красную курточку, которая ей очень шла.
