Входящий в лачугу и в тюрьму… Григорий Кружков

Первая книга Григория Кружкова «Ласточка», увидевшая свет в 1982 году, открывается стихотворением «Чехов». И есть в ней еще три произведения с подобными «очеловеченными» названиями – «Левша» посвящен известному лесковскому персонажу, «Алёнка» — то ли сказочной сестрице, то ли реальной, наконец, «Василий Иванович», никакого отношения к Чапаеву не имеющее.

Юрий ПЕТРУНИН

Фото Андрея ЧЕРКАСОВА и из личного архива Г. Кружкова,  а также с сайта liventernet.ru

Оказывается, так звали учителя перловской школы, бывшего лётчика-фронтовика, который преподавал английский язык. Однажды он своим ученикам-пятиклашкам дал непростое задание – перевести на русский английскую детскую песенку про мерцающую звездочку.
Кто бы мог тогда предположить, что добросовестное выполнение этого задания станет для одного из перловских мальчишек первым шагом к будущей профессии, к делу всей его жизни?
А так и получилось. В наше время, спустя более полувека, Григорий Михайлович Кружков — доктор филологических наук, профессор престижного московского вуза, один из лучших переводчиков англоязычной поэзии. Его выдающиеся успехи на этом важном литературном поприще отмечены были в 2003 году Государственной премией Российской Федерации. Еще одним важным свидетельством лидирующей позиции нашего земляка в многолюдном переводческом стане можно считать выпуск в издательстве «Терра» двухтомника избранных переводов Григория Кружкова.

В своё время в составе Большой серии «Библиотеки поэта» уже издавался переводческий двухтомник. Но там были представлены лучшие работы нескольких десятков отечественных переводчиков. А теперь две объёмистые книги (в каждой более пятисот страниц) полностью отданы одному мастеру – тому самому Грише Кружкову, который в 70-е, 80-е годы был активным участником Мытищинского Литературного объединения им. Дм. Кедрина.
Только лишь простое прочтение этих томов  требует – при всей занимательности их содержания – немалого труда и времени. И я сразу должен признаться, что со вторым томом пока знакомился только выборочно. Во-первых, что-то читал раньше, во-вторых, растягиваю удовольствие, тем более, что «пестрый» состав тома позволяет делать перерывы в чтении. Можно отдавать должное то переводу шекспировской «Бури», то русским вариантам образцов американской поэзии, а ещё  переводам с других языков, помимо английского.
Совсем другое дело – первый том, являющийся по существу антологией английской поэзии за пять веков. Почти 80 авторов отобрал для работы над ней трудолюбивый переводчик. И при таком охвате какие-то весьма значимые имена здесь не представлены. Как объяснял в одном  интервью Кружков, он вообще не берется за работу над чьими-либо стихами, если уже существуют их первоклассные переводы. Зачем, мол, корпеть над строками Бернса после Маршака, над многими сонетами Шекспира — после Пастернака. Но если Кружков видит возможность привнести в перевод нечто свое, он смело вступает в соперничество с кем угодно. И в первом томе можно найти, например, кружковский вариант 83-го сонета на русском («Не надобно прикрас для красоты…»).

Но вообще-то не с Вильяма Шекспира начинается антология, выстроенная в хронологическом порядке. Самый знаменитый англичанин стоит там в начале третьего десятка переведенных авторов. И знакомство с удивительным миром английской поэзии читатель начинает со стихов Джона Скельтона, который родился ровно за сто лет до Шекспира. У нас годы жизни этого Джона примерно совпадают с великим княжением Ивана III. Про Скельтона в комментариях сказано, что он образование получил в Оксфорде и Кембридже, стал священником, и его пригласили ко двору Генриха VII в качестве учителя для королевского сына. А учил Скельтон принца, помимо всего прочего, и стихи слагать, и музицировать.
В антологии учитель представлен стихотворным реквиемом по прирученному воробью Филу, сочинённым от имени некоей девочки.

А ученик, ставший королем Генрихом VIII выступает с песней о неувядающей и «вечнозеленой», как остролист, любви. Исполнялась она под аккомпанемент лютни.
Третий по кружковской хронологии английский поэт – Томас Уайетт (1503 – 1542) уже вполне может быть отнесён к профессионалам. С его легкой руки в поэзии туманного Альбиона привились пришедшие с юга сонеты и терцины. Из творческого наследия Уайетта переводчик выбрал более полутора десятков стихотворений.

Об авторе сообщается, что помимо литературы он успешно занимался дипломатией, а также был близким другом самой королевы – Анны Болейн, за что и попал в Тауэр. Когда узнаешь такие подробности, то, конечно, по особому оцениваешь ход мыслей и чувств в одном из обращений Уайетта к некоей неназванной даме:

Мадам, я должен знать ответ,
Нет больше сил бродить во мгле.
Скажите прямо: «да» иль «нет»,
Оставьте ваши сильвупле…

Тему королей и королев можно продолжить. Генрих VIII был не единственной коронованной особой среди тех, кто сочинял стихи, да еще такого уровня, чтобы попасть в поле зрения  весьма разборчивого переводчика.
Король Иаков I (1566 – 1625) – автор двух стихотворных сборников. Кружков перевел оттуда одну его зарифмованную загадку о сне, начинающуюся так:

Я во дворец, в лачугу и в тюрьму
Вхожу и всем дарую жизнь и силы.

Матерью этого монарха-поэта была женщина трагической судьбы, шотландская королева Мария Стюарт. Ища спасения от своих врагов, она бежала в Англию, которой правила её кузина Елизавета I. И обе они были поэтессами. Более того, англичанка, знавшая полдюжины языков, занималась еще и переводом стихов. Может быть, и по этой причине наш земляк уделил Елизавете I несколько больше внимания, чем другим монархам.
Зато его явный интерес к ее подданному Джорджу Тербервиллю, переводившему на английский Овидия и Горация, связан, скорее всего с тем, что этот дворянин, учившийся в Оксфорде и в одной из лондонских юридических школ, в 1568 году как член английского посольства прибыл в Москву и позже прислал оттуда на родину несколько стихотворных эпистол, в которых делился с друзьями впечатлениями о загадочной Московии.

Сей край зело велик, лесов дремучих тьма,
Но сеять мало годных мест. Земля скудна весьма.
Всё глина да песок, да неудобья тут…

Тербервилль описывал и быт, и нравы московитян, делая это то с удивлением, а то и с чувством превосходства. Хотя, например, вряд ли можно считать диким, что по Москве верхом ездят и господин, и раб, а то и женщина. Значит, в его «просвещенной» Англии простолюдин имел право передвигаться только пешком.
У «эпистол» дипломата-стихотворца в комментариях отмечена такая особенность – они написаны «колченогими» двустишиями, то есть в их строчках меняется количество слогов. Соответственно, и переводчик должен был создать русский эквивалент такой стихотворной техники. И, в общем-то, неизвестно, что труднее – подобный случай или творческое состязание с классиками, например, с Джоном Донном, Джоном Китсом, Альфредом Теннисоном. А Григорий Кружков уверенно чувствует себя в любой творческой ситуации, но при одном важном условии – перед ним должны быть именно стихи, причем такие, которые ему интересны. Не менее важна личность автора, а если он неизвестен, то сословие, к которому он относится, и его эпоха.

В истории мировой литературы есть удивительное явление – ирландская поэзия VII — XI веков. Ее еще называют монастырской, поскольку стихи неизвестных сочинителей дошли до нас через тысячу и более лет в виде записей на полях церковных книг. Значит, это в полном смысле слова маргинальная поэзия только без уничижительного оттенка второсортности. Григория Кружкова она заинтересовала именно своим происхождением – как выплеск души монахов, которые должны были годами переписывать схоластические религиозные тексты, мечтая при этом вырваться из кельи за монастырские стены, на волю, где

Из криницы
Ток струится
(свеж, студён);
Вишней дикой,
Земляникой
Красен склон.

Велий заяц
Вылезает
Из куста,
Скачут лани
По поляне.
Лепота!

Я не уверен, что здесь к месту употреблено стариннейшее русское слово «велий», уцелевшее лишь как составная часть слова «велеречивый».Но «велий заяц» великолепно зарифмован. Главное же, чем меня привлекает цитируемое стихотворение, так это знаковое кедринское слово «лепота», совсем не случайно использованное здесь нашим давним товарищем по кедринскому ЛИТО.
Кстати, монастырские стихи Кружков переводил, не зная древнеирландского языка. Значит, пользовался подстрочником  или чьим-то переводом на английский. Тем не менее, он сам считает, что добился в таких непривычных для себя условиях нескольких удач.

А труднее всего, по признанию самого мастера, ему дался Уильям Батлер Йейтс (1865-1969), великий ирландский поэт, писавший стихи на английском и получивший за них в 1929 году Нобелевскую премию.
Относительно этой знаменитой литнаграды хотел бы заметить следующее: для русской поэзии она не очень показательна. Ею не отмечен никто из самых выдающихся наших поэтов ХХ века – ни Блок, ни Есенин, ни Маяковский, ни Цветаева, ни Твардовский. А вот для западных авторов Нобелевка вполне соответствует своему звучанию. Ее лауреатов смело можно считать самыми лучшими для той или иной литературы. И браться за перевод стихов нобелианта может только очень смелый человек, а достойно справляться с ним – только очень талантливый.
Случай с Йейтсом вообще особенный: ведь даже его фамилия с трудом укладывается в нашу кириллицу. А что касается его стихов, то даже один крупный англоязычной поэт сказал, что содержание их ничтожно, а вот манера речи – неотразима. Григорий Кружков был, конечно, иного мнения о творческом наследии Йейтса, поскольку занимался им более четверти века. Ведь и докторская диссертация нашего земляка, защищённая им в Колумбийском университете, посвящена связям и перекличке Йейтса с русским неоромантизмом.
«Для способных понимать могу я больше рассказать», — так заявил однажды нобелиант, писавшей о душе, «прикрытой смертной рванью», и о сквозняке вечности».
Известно категорическое высказывание Иосифа Бродского о том, что «только Мандельштам мог бы переводить Йейтса – и наоборот». Кружков ответил на это не только однотомником Йейтса «Плавание в Византию».  («Азбука-классика». 2007), но и переводом на русский язык нескольких английских стихотворений Бродского. Так в его активе оказался еще один знаменитый лауреат. Но двумя этими именами дело не ограничилось…
В избранные переводческие работы Кружкова включены также стихи Карибского поэта Дерека Уолкотта, итальянца Эудженио Монтале, испанца Хуана-Рамона Хименеса, ставших нобелиантами соответственно в 1992-м, 1975-м и 1956-м годах.

Отдельного упоминания достоин лауреат 1907 года – Редьярд Киплинг, поскольку благодаря музыке и кино одно его стихотворение в переложении на русский получило всероссийскую известность. Многие, конечно, помнят эти прямо-таки колдовские слова:

Мохнатый шмель – на душистый хмель,
Мотылёк – на цветок полевой,
А цыган идёт, куда воля ведёт,
За своей цыганской звездой.

И дальше, про цыганскую дочь, которая «за любимым – в ночь»…
На второе место по степени признания широкой публикой я бы поставил русские варианты лимериков Эдуарда Лира, которого называют основателем поэзии нонсенса. Специфический английский юмор, похоже, задевает какие-то душевные струны и в русской душе.

Жила-была дама приятная,
На вид совершенно квадратная.
Кто бы с ней не встречался.
От души восхищался:
«До чего ж эта дама приятная!»

Наконец, должен признаться, что с не меньшим интересом, чем переведенные Кружковым стихи поэтов разных веков и народов, я читал его  комментарии к ним. Краткие-то они краткие, но по двум томам они заняли около 80 страниц убористого текста. Их вполне можно было бы издать отдельной книжкой – столько в них собрано самоценной информации.

Оказывается, например, что Джон Донн был правнуком великого утописта Томаса Мора, а Уильям Блейк – сыном галантерейщика. Бен Джонсон в молодости работал каменщиком, а потом дважды сидел в тюрьме за «дерзкие» пьесы. Стихотворец граф Сари подвергался аресту за битье окон из рогатки. Романтик Джон Китс имел диплом хирурга. Роберт Грейвз участвовал в Первой мировой войне, в 1916 году газета «Таймс» ошибочно сообщила о его гибели, а он назло газетчикам прожил еще почти 70 лет.
Что касается Йейтса, то этот обстоятельный ирландец имел обыкновение начинать работу над стихами с чернового наброска в прозе. А уж потом следовал акт поэтического творчества. Собственно говоря, подобным образом действует и переводчик: скукоту дословного переложения чужого текста на свой язык он претворяет в русские стихи.
Именно так Григорий Кружков за несколько десятилетий упорного труда сотворил для нас целый книжный материк из материала англоязычной поэзии.

Tags: Кружков, Петрунин