НЕпредвиденная угроза. НЕпридуманная история
Владимир ХАБЛОВСКИЙ
Фото с сайта photosight.ru
— Уважаемые пассажиры! Московский метрополитен предупреждает о том, что эскалатор – это техническое средство повышенной опасности. Соблюдайте осторожность. Стойте справа, проходите слева. Не задерживайте движение!
Голос вырывался из балюстрады и улетал под купол, где подобно Дамоклову мечу на тонком тросе висела сталинская люстра из натуральной бронзы. За всю историю метро она никому не причинила вреда, чего не скажешь о лесенках-чудесенках. Действительно, средство повышенной опасности: стойте справа, проходите слева. Не бегите, но и не задерживайте движение…
Толпа в метро напоминала воду в унитазе: скопилась перед эскалаторами, стекла по наклону и разлилась по платформе. Только в давке и начинаешь осмысливать апорию Зенона про Ахиллеса и черепаху – почему атлет не может её догнать, имея солидное преимущество в скорости. Классический грек имел в виду метро, час пик, когда люди, зажатые сводчатыми стенами, плечо к плечу, продвигаются мелкими пингвиньими шажками, качаясь из стороны в сторону.
Чудны дела твои, господи. По идее все пожилые и немощные должны находиться в хвосте колонны, но почему-то всегда оказываются впереди и безбожно тормозят.
Александр Г*, преуспевающий слесарь из Павловского Посада, немолодой, около пятидесяти, но бодрый дядечка понять не мог, как оказался позади медлительной старухи в засаленном плаще. Одетая по принципу – всё своё ношу с собой, бабуля напоминала капустный кочан изъеденный гусеницами: сотня одёжек под плащом, подпоясанным верёвкой, и ещё столько же в сумке-тележке, которую бабуля тащила за собой. Там же лежали объедки, собранные на помойке, с десяток коробочек и пакетов, заполненных прокисшей снедью. Оно же не вредно – немного тухлятинки. В природе все едят слегка подгнившее медведь, лисичка, ворона и другие пернатые. И человек питался падалью, пока господь его не надоумил пользоваться очагом. Свежатинку наши предки ели редко. Разве что охотники внутренности ели, пока они тёплые, и кровью запивали. Вкусно, потому что солоно.
Так-то оно так, но запах! Старая, где питалась, там и одевалась. И от неё исходил такой дух, что у Александра щипало глаза. Он пробовал обойти старуху справа, слева, пытался поотстать, но его подталкивали сзади.
— Чего ты дёргаешься, мужик! Иди нормально.
До эскалатора оставалось несколько шагов. Старуха встала — освободила правую руку, чтобы перекреститься.
— Святый боже, святый крепкий, святый бессмертный! Помилуй нас!
— Да идите уже вы, бабуля! – не выдержал Александр.
Старуха окинула его недобрым взглядом.
— Не тронь меня, ирод. И тележку ногами не смей, не то хуже будет. Он ещё смеётся, паразит! Погоди-погоди! – она погрозила скрюченным пальцем. — Бог-то тебя накажет!
— Как же – испугался! – мужчина отвернулся к стене, чтоб хотя бы не видеть мерзкую старуху.
Эскалатор тащился по-черепашьи. До верхней площадки оставалось совсем немного. Ступени начали складываться, как им положено, но между ними вклинилась дужка быбкиной тележки, служившая подставкой, и они — встали горбом.
Старуха обернулась, почуяв недоброе. Эскалатор заглатывал тележку, словно удав. Она пищала, бедная, скрипела и упиралась изо всех сил – так не хотелось ей расставаться с жизнью. Наконец, дико закричала, и от её жуткого вопля волосы у соседей вставали дыбом.
— Господи помилуй, господи помилуй! — причитала она и тянула на себя тележку, невольно свершая над ней казнь, применительно к человеку именуемую как четвертование. Пробил смертный час: тележка распалась надвое, сумка лопнула посредине – из разорванного брюха вывалились потроха, съедобные вперемежку с несъедобными.
А следом шёл мужчина. Правильнее сказать, стоял на поломанной ступени, которая не могла идти ровно, как ей положено по инструкции. При всём желании не в состоянии была удержаться на поверхности, потому что её затягивало вниз. И вместе с ней в зубастую пасть эскалатора влекло мужчину.
Ему бы заорать, завизжать, испугаться. Тогда бы подпрыгнул, как ужаленный – вперёд, назад, в сторону, на балюстраду, куда угодно, лишь бы не стоять истуканом на ухнувшей вниз ступени. Это же верная смерть. В лучшем случае увечье.
А он смотрел, куда бы поставить ногу. Некуда! Кругом тряпки, объедки, недоеденные куски разлетелись в разные стороны. Сосиск, судя по всему, сдобренная майонезом, шлёпнулся на брюки и сполза по штанине, оставляя сопливый след.
Мужчина нагнулся, чтобы хоть как-то очистить брюки и увидел хищную щель во всю ширину полотна. Проём ощерился кривыми зубьями: машине наскучило пожирать ветошь – хотелось человечинки.
«Прыгай, чудак, прыгай, пока не поздно! – кричал в правое ухо ангел-хранитель. — Вперёд, назад, в сторону, на балюстраду, на пассажиров, куда хочешь. Пусть попадают все, получат ушибы. Чёрт с ним. И сам ударишься, но останешься живым. И, возможно, невредимым».
Но мужчина медлил, раздумывал. Наконец, поднял левую ногу, чтобы встать на площадку. А правую подтянуть не успел. Челюсти эскалатора сомкнулись, с хрустом перекусив лодыжку.
Машинист эскалатора отличается от поездного тем, что большей частью не он на машине, а она на нём ездит. За двенадцатичасовую смену не мудрено устать, набегаться и, чтобы дотянуть до восьми вечера, когда заступит ночная смена, не грех полежать часок-другой, вздремнуть, расслабиться. Карповичу тем более, сам бог велел, поскольку он не основной машинист, а подменный – на время отпуска основного.
Как человек образованный, но не слишком эрудированный, он понятия не имел о том, кто такой Талейран, Шарль Морис Перигор, герцог Дино, епископ Отенский, министр иностранных дел, якобинец, бонапартист, роялист и даже русский агент по кличке «Анна Иоановна» в одном лице, но был его последователем. И 49 принципов великого француза, символа беспринципности, Карпович облюбовал себе один – «главное – поменьше рвения», и неукоснительно её придерживался. Он, может быть, взял и другие установки, такие, как «женщины, вперёд», «не быть бедным», «вовремя предать – значит предвидеть» и другие весьма полезные и в новом веке, если бы о них знал: в школе не просветили, а самому недосуг. Но хорошая идея, даже когда одна всё равно что швейцарский ножичек, фирменный, на все случаи жизни: если правильно пользоваться, то можно и не порезаться.
Уже на второй день Карпович нашёл укромный уголок, где оборудовал лежанку: куда как хорошо — покушал и на боковую. Но отдохнуть, как следует, не получалось. В телогрейках, используемых в качестве подстилки, водились мелкие насекомые, вредные невидимки. Без цвета, без запаха, то есть точно не клопы, к ногтю не прижмёшь, но кусались как большие. Он протёр лежанку перекисью водорода, другого средства в аптечке не нашлось, и клещи угомонились. Однако праздновать победу над бессонницей было рано.
Обычно Карпович, когда работал на других станциях, брал с собой бутылёк. Потихонечку к нему прикладывался и засыпал без проблем. Но здесь на Вокзалке культура выпивки была иная. Водка тут не переводилась: то какое-нибудь торжество, то в отпуск провожали товарища, то встречали из отпуска, то менты запирались в железном загончике до утра, оплачивая аренду жидкой валютой, то ещё что-нибудь. Пили по поводу и без повода – под настроение, но за столом большим, семейным под домашнюю закуску. А так, чтобы кто нажрался за углом в одно лицо, такого не было.
Карпович, можно сказать, стал первопроходцем, как оказалось, не вовремя. Водка сработала моментально: сделал пару глотков и сразу заснул – словно провалился на дно колодца — тихо, без всплеска.
А через секунду голос помощника Оршанского Володьки:
— Саш, блин, вставай, авария! – Карповича, как и того мужика, пострадавшего, звали Александром.
— Какая к чёрту авария?
— Мужика зарезало!
— Как зарезало – насмерть?
— Нет, только ногу отхватило. А тебе хотелось, чтобы совсем! Тамара! – крикнул Оршанский помощницу. – Ветошь давай – у тебя марля есть. А то он действительно коньки отбросит. Жди тут пока скорая явится!
Пострадавший лежал в чёрной луже – кровь! Со всех сторон напирали любопытные. Оршанский раздвинул толпу плечом.
— Отойдите, придурки! Ей богу, покалечу!
Александр смотрел в потолок мутными глазами и стонал.
— Что с ногой?
— С какой ногой?
— С моей!
— Да не бери дурное в голову — разберёмся.
Видавшая виды дежурная по станции накладывала жгут и приводила пострадавшего в чувство ваткой с нашатырём:
— Сейчас орать начнёт, а у меня ничего на этот случай. И скорая неизвестно, когда приедет, хотя тут от Склифосовского пешком быстрей дойти. Володь, что делать?
— Как что! – Оршанский юыл невозмутим – не первый день в Метрополитене. – Стакан ему накачу, всё полегче будет.
— А есть?
— У нас?! Обижаешь!
— Давай неси!
Виктор Васильевич достал из портсигара последнюю папиросу.
— Тэкс… Из-за чего произошла остановка?
— Из-за тележки, будь она неладна! За сегодняшний день четвёртая!
Они сидели возле телефона друг против друга, начальник против машиниста. Карпович старался дышать в сторону.
— А кто остановил эскалатор?
Молчание.
— Вот тут Тамара подсказывает – сработала блокировка. Которая?
Карпович покрылся испариной.
— Ступеней верха! – откликнулась Тамара.
— Правильно! Так вот и надо отвечать, если будут спрашивать. А спрашивать будут обязательно и не раз. А с этим делом, я имею в виду блокировку, у нас порядок? — Виктор Васильевич обращался уже непосредственно к Тамаре.
— Конечно, Виктор Васильевич! А когда у нас было иначе!
— Вот и замечательно! А что там у нас наверху?
— Я сейчас сбегаю, Виктор Васильевич!
— Пожалуйста, Тамарочка! И сразу же обратно.
— Понятно, одна нога здесь – другая там.
— Умница!
Тамара, несмотря на свою далеко не спортивную фигуру, обернулась действительно быстро.
— Ну? – папиросы у начальника закончились, и теперь он курил сигарету.
— Нормально, Виктор Васильевич. Скорая приехала – хочет забрать.
— И в чём задержка?
— Ноги нет. Ну, той, которую отрезало.
— А где она?
— Наверное, в бункере. Принести?
— Нет, Тамарочка! – в голосе начальника прорезались металлические нотки. – Сиди! И так уже набегалась. Пусть Саша сходит – это его прямая обязанность!
Карпович вспыхнул. Но играть желваками перед начальником было бесполезно: он засуетился и принялся шарить глазами вокруг себя.
— Что-нибудь нужно?
— Ну, да – пакет!
— Тамара! Выдай товарищу пакет.
— И перчатки, если есть.
— Конечно, найдутся.
На поиски потерянной подмосковным гражданином ноги ушло минут пятнадцать, не больше. Карпович вернулся бледный, несмотря на жару – в машзале всегда душно независимо от времени года. В руке пакет со следами крови.
— Куда его?
— Как куда – наверх. А что поделаешь, Саш, работа у нас такая!
— Ох, попалась бы мне эта подлая старушенция!
— А, кстати, где она?
— Да убежала сразу же – только её и видели.
Причинившая сразу столько неприятностей бабка, если и убежала, то недалёко. Вышла из вестибюля к ярославским рядам, села на ступени и расплакалась. Не было у неё больше тележки, служившей ей верой и правдой. А в ней было всё: и еда, и одежда, и, если понадобится, кров над головой. Как теперь жить, она не представляла: сидела, понурив голову, проливала слёзы и шептала беспрестанно: господи Иисусе, господи Иисусе. И бог её не оставил своими милостями. Напомнил о себе, но так деликатно, что она даже не заметила. Ощутила известную потребность, которая не отпускает человека ни в радости, ни в горести. И поплелась она мимо электричек, мимо Ярославского вокзала в сторону Северного депо. Там и место потише, и народу поменьше. И, кстати, богатая помойка – не хуже, чем на Киевском, а в чём-то и получше.
Добрела старушка до этой помойки, огороженной кирпичной стенкой, до кусточков, отстаивающих своё право на жизнь вопреки всяким трудностям. И — о чудо! – увидела в зарослях крапивы сумку на колёсиках.
— Слава тебе, господи! Слава тебе!
