Про историю и логику случайности
Дарья ГУЩИНА
Повесть
Продолжение
Начало — публикация 14 апреля 2011 г.
Садом занимался немногословный человек в очках и потёртом комбинезоне по имени Сергей Петрович – как сказала Инга, он вообще-то имел редкую специальность «ландшафтный архитектор-дендролог», но трудился при многих здешних домах простым садовником. Но если он приезжал на велосипеде только раз, иногда – два в неделю, то работница при доме пребывала постоянно. Точнее, их было две, одна из Украины, другая – из Брянской области, — и обе, по издавна сложившемуся порядку, жили тут и работали, чередуясь по месяцу.
Евгения Степановна, хотя и из Украины, была русской. Эту сухопарую особу с вечно поджатыми губами упрекнуть было бы не в чем, дело своё она знала отлично, но какие-то флюиды молчаливого неодобрения от неё распространялись по всему дому, и это создавало некоторый неуют.
Всё менялось, когда она отправлялась к себе под Харьков, а на пост заступала добродушная, круглолицая Клавдия Васильна, Клавушка, как она охотно позволяла себя называть.
Если месяц, когда царила Евгения Степановна, запоминался почти постоянным гулом пылесоса в глубине комнат, перемежаемом шорохом метлы по крыльцу и главной дорожке, то Клавушкин отличался её звонкими отчётами о трофеях, добытых на рынке, и вечными приставаниями:
— Девчонки, ну что на обед-то сготовить? Могу, например, грибной суп.
А хотите – рассольник сделаю, у меня почки с вечера замоченные, а?
— Ой, ну Клавушка! – отмахивалась обычно Инга. – Какая разница,
делайте чего проще!..
Ту явно разочаровывало такое отношение, и заканчивалось всё тем, что я не выдерживала и веско произносила:
— Рассольник вообще-то полезней…
И та радостно отправлялась возиться рассольником: более сложные задачи её особенно воодушевляли.
Мы между тем потихоньку занимались разбором печатных изданий, коих в доме действительно скопилось изрядно; Инга хотела оставить только самое неслучайное и разместить в одной из комнат (бывшем кабинете отчима с книжными шкафами и письменным столом), более или менее системно, чтобы всё это действительно можно было назвать библиотекой.
Большую часть полиграфической продукции составляли толстые глянцевые журналы по садоводству, цветоводству, собаководству, интерьерам, моде; затем шли каталоги вин, сигар, автомобилей; кулинарные книги и, наконец, путеводители по разным странам – всё, что в своё время явно приобреталось походя, без разбору и внимания к цене (везёт же некоторым!). Но было и много специальных, оставшихся от матери справочников – медицинских, фармацевтических; были также и бесконечные дочкины учебники, словари, энциклопедии.
Что же касается литературы собственно художественной… Отец семейства, как я полагаю, о существовании таковой и не подозревал; стоявшая же в спальне матушкина этажерка — изящная, под старину, — оказалась битком набита неиссякаемой продукцией Дарьюшки нашей Донцовой. Инга выглядела слегка смущённой этим обстоятельством.
— Я тоже держу такие книжонки у изголовья, — успокоила её я.
— Ты? – удивилась Инга.
— А что – мне часто от бессонницы помогает.
— От бессонницы? Но это… вроде не считается скучным?
— А я и не говорю, что скучно. Наоборот… Там такой вихрь, калейдоскоп
дурацких событий – это как-то быстро утомляет мой мозг, и я благополучно вырубаюсь.
— Тогда, может, себе заберёшь?
— А чего — возьму парочку. Вот разберусь, читала или нет – все эти
названия попробуй запомни… А остальное, если ты не против, можно
одной пенсионерке из нашего подъезда сплавить – будет счастлива. И с подружками своими поделится…
— Конечно, — обрадовалась Инга. – Невозможно же им только одни
сериалы просматривать…
— Это – лучше сериалов. Полезней для мозгов, наукой доказано:
визуальную картину человек глотает в готовом виде, а тут приходится подключать воображение, то есть головой работать. Поэтому я только радуюсь, когда вижу народ в транспорте с такими книжками: значит, читать пока не разучились, что главное.
— По-твоему, значит — даже плохая книжка лучше телевизора?
— Неужели!.. Кстати, объективно говоря, это не самые плохие книжки.
Да, представь себе. Во-первых, иной раз там неглупые жизненные наблюдения попадаются, и юмор можно встретить хороший. Ну, изредка. А во-вторых, главное то, что она позиционирует себя правильно: я, граждане, мол, всё прекрасно понимаю, я типа только дурью маюсь, сказки глуповатые сочиняю, чтоб вас чуть-чуть повеселить, и ничего другого.
— Наверно, — согласилась Инга. – У Достоевского ведь, кажется, где-то
было, да, что если дурак сам открыто признаёт, что он дурак…
— … то он уже – не совсем дурак! – подхватила я. – А вот если б это с
претензиями на литературу было, как у некоторых ей подобных, вот тогда – тушите свет!..
У самой Инги, в её девичьей светёлке, выдержанной в холодноватых бледно-лиловых тонах, преобладала разномастно изданная классика, преимущественно русская и английская. Попадались и какие-то случайно купленные исторические романы неизвестных мне авторов, а также знаменитые чёрно-белые акунинские книжки.
— А это тебе как? – мимоходом поинтересовалась я по поводу последних.
— По-моему, у него хорошо только там, где про современность.
Забавно, по крайней мере… А про дореволюционную жизнь – ерунды очень много. Достаточно внимательно читать русскую классику, чтобы это просто в глаза бросалось. Так не разговаривали, не поступали…
— … и даже не размышляли! Молодца, сечёшь. А ты вообще, я
смотрю, исторические темы предпочитаешь?
— Да, мне нравится в другие эпохи погружаться, — согласилась Инга. –
Мне, наверно, надо было лучше на историческом учиться, как ты. А то – кто я теперь, культуролог? Культуролог – образование, а не профессия. Её даже преподавать можно только в вузе. А тогда нужна аспирантура, степень. Но зачем мне это, если я знаю, что к педагогике не способна ни в каком виде. И к науке, боюсь, тоже. А чьё-то место занимать – хуже нет…
Инга опять сникла с видом «ни на что я не гожусь», что было её идеей-фикс.
— Ну и я, видишь ли, тоже преподавать не способна, — сказала я
успокаивающе. — Поняла ещё во время аспирантской практики – что могу вещать только тогда, когда это кому-нибудь нужно. А студенты ходят на лекции за чем угодно, только не знания получать. Про школьников и говорить нечего. Я вообще считаю, что поголовное высшее и даже полное среднее образование – фикция и трата народных денег впустую, развитым странам это ещё придётся признать… Ладно, не будем отвлекаться. Голсуорси что, оставляем?..
— Ну и чем ты там всё-таки занимаешься? – полюбопытствовал
Патрикеев с ревнивой ноткой в голосе.
— Сейчас делаю домашний книжный каталог. В электронном виде. А
вообще-то я там не то за секретаршу, не то за компаньонку, как сказали бы в прошлом веке. А иногда — чуть ли не психоаналитик доморощенный.
Патрикеев зазвал к себе и закатил нам с Зойкой роскошный воскресный
пир с собственноручно приготовленным пловом, после чего я, как в старые добрые времена, мыла посуду, а Зойка смотрела мультяшки в большой комнате.
— Мне тут тоже предлагают заниматься французским с двумя братьями
из семьи новорусской, — гордо сообщил он.
— Смотри — дело рискованное. Такие детки обычно избалованы до
крайности, а для их родителей учитель – это вообще прислуга…
Мне уже однажды доводилось состоять чем-то вроде гувернантки при совершенно невыносимом восьмилетнем мальчишке (хотя, по правде, то семейство было не таким уж и богатым). Родители, уехав по делам на всё лето, оставили его на какую-то родственницу, пожилую тётку, но та согласилась лишь кормить его и обстирывать, а вот надзирать и воспитывать они наняли меня. Это было самое ужасное лето в моей жизни, с ежедневными войнами и твёрдым решением не заводить собственных детей ни за какие коврижки…
Но самое удивительное, что вернувшиеся родители сочли, будто их потомок заметно повзрослел, поумнел, стал правильнее говорить и лучше себя вести (что им явно померещилось), и они даже предлагали мне оставаться при нём и далее – ха-ха!..
— А бывает рак сердца? – прервала мои воспоминания Зойка,
вбегая на кухню.
— Нет, — сказала я. – Почему ты спрашиваешь?
— А саркома разве не рак? – задумчиво произнёс Патрикеев. – Курёхин,
если не путаю, умер от саркомы сердца.
— А, действительно, — ты прав. Бывает!.. Что это тебя, Зая,
заинтересовало?
— Так просто. А мороженое вы мне сегодня купите?
Мы собирались пойти погулять в парк.
— Бабушка мне сказала, что за горло твоё опасается. Давай лучше
шоколадку, а?
— Самую большую-пребольшую шоколадину, которую найдём! –
подхватил Патрикеев. – Дашь нам с Алей откусить-то?
— Але – два… нет – три раза! А тебе – только один!
— Почему это мне – один?
— А потому, что ты не разрешил тогда на горку залезть! – заявила
Зойка. — Там маленькие — и то лазали…
— Ну почему женщины всегда так обидчивы, злопамятны и мелко-
мстительны? – печально спросил меня Патрикеев.
— Не то сомнут, — объяснила я.
Сама идея – сделать в доме отдельную библиотеку, словно тут какой-то викторианский особняк, поначалу казалась мне несколько, что ли, нарочитой. Но, в конце концов, после того, как завезли заказанные по каталогу новые шкафы, а потом при помощи Сергея Петровича мебель несколько раз переставили, я пришла к выводу, что и задумано было замечательно, и воплотилось как надо.
На полках всё отныне было расставлено так, что найти искомую книжку не могло бы составить труда даже, по-моему, человеку малограмотному. Вдобавок на письменном столе расположился ноутбук, подключённый к интернету.
Нашлось место и для множества дисков и аудиокассет, хотя последние мы с Ингой не жаловали: манера актёрского чтения нас всякий раз не устраивала, а потому в машине и звучала в основном музыкальная классика.
Мягкий и ворсом, и окрасом, и рисунком ковёр (вьетнамский, объяснила Инга, — как видно, маленькие жители этой дальней страны не любят строгой геометрии и контрастных расцветок) был явно создан для того, чтобы, свободно на нём растянувшись, разглядывать журналы или альбомы, раскиданные вокруг веером.
Несколько кресел и огромный матерчатый диван с пледами и подушками терракотовых оттенков, при нём торшер с золотистым бахромчатым абажуром так и призывали залечь в обнимку с каким-нибудь толстым английским романом в твёрдом переплёте, благо их выбор предлагался тут же…
Короче, это стало лучшим местом в доме, и если когда мне потом доводилось оставаться с ночёвкой, то я предпочитала спать тут, а не в гостевой комнате на втором этаже.
Что до лишних книг, то часть из них охотно приняла библиотека медучилища, часть – за чисто символическую цену — взял книжный отдел магазина уценённых товаров (такое реликтовое заведение сохранилось в нашем пригороде), что-то я раздала знакомым. В конечном итоге оставались не пристроенными три стопы – одна из всё тех же глянцевых журналов, две другие – из каких-то детективных остатков, дублирующих изданий классики и никому не понадобившихся учебников.
— Предлагаю снести на помойку, — сказала я. – Там точно разберут в
минуту.
— Как, с помойки? – не поняла Инга.
Я велела ей вывести из гаража машину, загрузила всё в багажник, и, проехав минуты две, не больше, до многоэтажного микрорайона, мы остановились у первого же загончика с мусорными баками. Там было грязновато, но не так чтобы слишком; я аккуратно расстелила в самом приличном уголке газету и спокойно разложила содержимое багажника. После чего мы нашли во дворе такую удачную скамеечку, откуда открывался полный обзор объекта, и уселись курить.
Сначала на объект сунулись двое мальчишек; поворошив стопки, они ушли, прихватив пару ярких журналов. Следом явился пенсионер; этот, опорожнив своё помойное ведро, торопливо унёс с собой книг столько, сколько сумел – причём почти не глядя на названия. Когда мы садились в машину, то видели, как тот же бодрый старичок, уже без ведра, снова семенил к помойке – явно чтобы забрать оставшееся.
— А зачем ему, интересно? – робко поинтересовалась у меня Инга.
— На растопку.
— Что?
— Шучу. Спорим, в воскресенье он станет торговать ими на базаре?
Инга явно решила, что это снова шутка, хотя скорее всего я не ошиблась в своём предположении; ей всё это казалось прямо-таки головокружительным приключением, она сияла.
Я подумала, что её следует почаще вытаскивать из клетки, то есть из-за забора с камерами слежения, на элементарные пешие прогулки по окрестностям, которые она знала совсем приблизительно, хотя прожила здесь лет десять или около того. Но ещё раньше я обратила внимание на Цербера, тоже за что-то обречённого на прозябание, ибо из тесного загона его выпускали только на ночь.
Это был огромный полуалабай-получёрный терьер, который мог бы порвать любого потенциального грабителя, свирепый больше из-за своего образа жизни (почти никаких контактов с посторонними; чтобы его изредка можно было как следует осмотреть, привить, а заодно помыть и постричь, вызывался специальный ветеринар, которого он терпел лишь на привязи и в наморднике).
Однако ума псу было не занимать – так, довольно-таки скоро он перестал меня облаивать из-за загородки, видимо поняв, что я тут теперь частый гость и свой человек; подобным же образом он относился и к садовнику. Я сказала Инге, что собака не кошка, ей необходим простор и новые впечатления, иначе могут быть нарушения в психике – короче, с ней надо гулять, и по возможности часто. Сергей Петрович и обе работницы идею одобрили, ибо следы собачьей жизнедеятельности на участке их отнюдь не радовали, а теперь можно было надеяться, что их станет хоть чуть поменьше.
Как и предполагалось, впервые выпущенный днём, Цербер сразу метнулся ко мне чёрной мохнатой тучей, тщательно и придирчиво обнюхал, а потом величаво дозволил потрепать себя по загривку; признание, таким образом, состоялось. Прогулки же с ним оказались делом нелёгким: обычно он нёсся локомотивом, чуть не срывая кожу с моей ладони, в которой я с трудом удерживала поводок (хрупкой Инге я даже боялась его доверить, и она еле поспевала за нами).
Мы выбирали тихие малолюдные улицы и пустыри, или шли на одно поле, чудом сохранившееся за большим шоссе. Отчего-то его до сих пор не успели ни застроить коттеджами или парой-тройкой монолитных многоэтажек, ни пустить под какой-нибудь стандартный торговый центр – видать, чиновничья борьба затянулась. Там Цербера можно было свободно спускать с поводка, да и самим спокойно погулять по летней, затем – осенней, травке…
А без собаки мы с ней ходили, наоборот, по шумным городским дебрям, где я показывала сохранившиеся дореволюционные постройки – краснокирпичную типографию, больницу для рабочих, заводские корпуса, реконструированные с тех пор лишь отчасти; дом с высоким продолговатым мезонином – учительский флигель несохранившейся школы, выстроенный земством, липовую аллею у речки, высаженную им же… И, конечно, главную жемчужину – нарядную, хорошо отреставрированную церковку семнадцатого века, чудом оставшуюся от давно поглощённого городом сельца, родовой царской вотчины…
Стояла уже ранняя осень, любимое бабье лето, когда однажды я пошла прогулять пса в одиночестве – Инге слегка нездоровилось. На обратном пути купила в ларьке с бакалеей и прочей всячиной сигарет для себя и пакетик молотого перца по просьбе Клавушки; ларёк этот стоял на пересечении двух улиц, и уже оттуда я разглядела серебристую тачку у Ингиных ворот, возле которой маячила некая фигура.
При подходе обнаружилось, что дверца тачки распахнута, из нутра, как положено, разносится дикий музон, а фигура являет собой бугая, по виду то ли шофёра, то ли охранника, то ли того и другого одновременно. Тут же распахнулась калитка, откуда вальяжно вышел несомненный владелец тачки. Если у первого, у подручного, физиономия была не обезображенной интеллектом, но зато довольно добродушной, то у второго всё было прямо наоборот. И если на первого Цербер успел глухо заворчать, а тот – опасливо пробормотать что-то вроде: «Тих ты, барбос!», то при виде второго он так подобрался, что я судорожно вцепилась в ошейник.
Однако далее пёс повёл себя, можно сказать, образцово. Он не только не залаял — он даже не зарычал; он только вздыбил холку и сморщил переносицу, по которой словно прокатились мелкие глянцевые волны, после чего приподнял атласно-чёрную губу, обнажив великолепный клык. А через несколько секунд демонстрации аргумента не спеша опустил губу на место — я предупредил! – и всё это молча.
Тот, кому всё предназначалось – худощавый парень лет тридцати, в простецких на вид, но несомненно дизайнерских джинсах и майке – быстро скрыл естественный испуг под маской преувеличенной брезгливости; затем окинул взглядом меня. Как видно, он знал, что это за собака, а теперь не прочь был бы определить, откуда взялась я. Однако, видимо, решив, что — из прислуги, не удостоил ни вопросом, ни приветствием, и прошествовал к машине. Я, торопливо нажав кнопку и крикнув в переговорное устройство, чтоб скорей открывали, затащила, наконец, пса в калитку.
— Кто это был? – полюбопытствовала я у Инги, сидевшей, поджав ноги,
на любимом кресле в гостиной.
— Да Алик. Братец так называемый, — сказала она, усмехнувшись при
этом несколько нервно. – Оказался тут поблизости, заглянул на пять минут, даже кофе пить не стал. Проинспектировал по ходу, в общем…
Вон оно что. Про него она мне уже рассказывала. Этот товарищ ещё при жизни своего отца обнаруживал определённый интерес к тихой замкнутой «сестрёнке». Его, по всей видимости, удивляла, забавляла, а отчасти и уязвляла её серьёзность и вообще полная не типичность. С одобрения родителей ему иногда удавалось даже вытаскивать Ингу на какие-то сборища и мероприятия в Москве и за границей (бывало, они отдыхали все вместе), пытался он её знакомить и со своими друзьями… Однако эта тусовка у Инги вызывала едва ли не ужас.
— Нет, ты, Аль, даже вообразить не сможешь, какие они там все… — рассказывая мне это, она рассеянно умолкала, явно в последний момент удерживаясь от привычного слова «уроды», поскольку оно уже не способно
было ничего передать.
— Ну, не все ж до единого, — примирительно возражала я. У меня с ней
постоянно преобладал такой тон – успокоительный, примиряющий…
— Я тоже сначала так думала! Нет, те, с кем я сталкивалась, —
абсолютно все до одного. Дело не во всей этой самой безнравственности вызывающей, и даже не в антиинтеллектуализме таком демонстративном… Если б просто манера такая была в моде, то… противно, конечно, но глаза на это закрыть можно. Но они ведь не прикидываются, они действительно — такие…
— Полые? – машинально подсказала я.
— Что?
— Ну, в смысле — пустые, да?
— Точно! Именно так. По-моему, у них полная пустота внутри, если не
считать каких-то рефлексов условных и безусловных… Это у тебя хорошая формулировка получилась.
— Да, — согласилась я, — для меня однажды дошла простая вещь, что
судить можно только так – «пустой» человек или «не пустой». Не сразу, конечно: раньше судила в категории «умный – глупый», «образованный – невежественный» и тому подобное. А потом пришла к выводу, что лучше пусть будет откровенно глупый, зато… Зато если его что-то постоянно всерьёз занимает, помимо себя любимого и своей маленькой жизни – пускай даже безумные идеи совершенно, или бредовые, то всё равно это уже нечто, имеющее отношение к гомо сапиенс. А только это и важно, в конце-то концов.
— Но вообще-то это опасно, — проговорила Инга рассудительно, —
одержимость идеями, тем более у тех, кто без ума…
— Ещё бы не опасно!.. Но иначе не выходит. А, впрочем, речь ведь не
только и не столько об этой одержимости и нездоровом социальном темпераменте. Я в более широком смысле: допустим, не поверхностное, а особо глубокое переживание окружающего… У пустого не только мысли бедные, но и эмоции фантастически убогие, — при том, что он может быть и дельным таким, и знающим в своей узкой области, и вообще с мозгами всё в порядке…
— Вот-вот, и я про это! – горячо подхватила она тогда.
Братцу, тем не менее, Инга чувствовала себя обязанной – он и похороны на себя тогда взял полностью (что, впрочем, неудивительно), и с больницами тоже весьма помогал; а ведь, как подразумевалось, она, Инга, не является ему даже кровной родственницей – и вообще, не будь её, он наверняка получил бы после отца куда больше, чем получил. Само собой, занимался он бизнесом, и имели место быть какие-то их общие денежные вложения, так что время от времени они ещё вместе посещали собрания акционеров или что-то в этом духе…
Ингины поиски какого-то для себя занятия были ему, видимо, вообще непонятны, а попытки участия в благотворительности тем паче. Она говорила, что в идеале ей хотелось бы не распыляться по мелочам (хотя и от оказания одноразовой помощи не против), а организовать с нуля, на голом месте, некий проект – интернат, хоспис, да хоть приют собачий! – чтобы можно было на протяжении лет наблюдать какие-то позитивные результаты. Но братец, разумеется, посмеялся, — и, в общем, был прав: такое сотворить при нашей неимоверно затратной бюрократической системе под силу личности, во-первых, неукротимо-волевой, а во-вторых, и это главное, располагающей куда более серьёзными денежными излишками. Да и тут в любом случае нужно было бы с кем-то кооперироваться – а где б ей найти таких желающих?
Короче, впоследствии ей пришлось-таки «распыляться». Хотя кто назовёт мелочами то, что ею оплачивалось? Поначалу, поскольку интернет переполнен фальшивками, мы не знали, как выйти на реально нуждающихся, тех, для кого по-настоящему захотелось бы что-то сделать.
Потом меня надоумили пойти по самому элементарному пути – обратиться в ближайший приход; а там уж матушка направила к одной потрясающей тётке, о которой следовало б написать рассказ, ей-богу, отдельный, а сообщать про неё вскользь было б непростительным, так что за неимением места — лучше опустим.
Так вот, по наводке этой женщины сделать удалось немало. Причём, остро нуждавшихся она знала отнюдь не только среди прихожан – в списке получивших Ингину помощь имелись обычные обыватели нашего предместья и окрестностей. Чаще всего ей довелось оплачивать всякие операции – это были не те громкие случаи, когда требуется немедленная отправка за границу, иначе – смерть; нет, это были обычные плановые операции, за которые, однако же, в наших якобы бесплатных больницах вымогались суммы, неподъёмные для матерей-одиночек и прочих бюджетников; таковых случилось десятка полтора, не меньше.
Потом были ещё случаи оплаты адвокатов, похорон, даже, помнится, покупки вещей в подчистую ограбленный дом без страховки… Всё это, повторяю, делалось благодаря нашей славной наводчице для людей, без дураков, достойных и, без дураков, попавших в положение безвыходное.
На один счёт, между прочим, деньги – вся ежемесячная оплата за московскую квартиру, снимаемую всё тем же иностранцем – до сих пор идут прямиком. Это — сельская больничка на самом краю области, а точнее – палата для брошенных стариков, которую врачи там организовали от безысходности, а потом не знали, на что содержать. Мудрая наводчица, отправляя нас туда в первый раз, надоумила: пожалеть следует в первую очередь больничный персонал, в основном состоящий из затурканных, замученных бедностью тёток…
Дело было как раз накануне 8 марта; мы набили багажник шоколадными и косметическими наборами и раздали их там всем, от главврача до сторожихи, после чего прекрасно смогли договориться, какую помощь и в каком виде больница готова принимать без оговорок и проволочек…
Но всё это удалось наладить постепенно, не сразу. А в ту первую осень, изумительно тёплую и сухую, мы ещё вполне себе прохлаждались, — например, осуществили несколько поездок по моим любимым городкам, которые на машине можно было осмотреть за день и вернуться не так чтоб заполночь. Хотя в Кимрах мы даже заночевали в старой местной гостинице – на чём Инга мужественно настояла сама, похоже, воспринимая это чем-то вроде инициации в настоящую жизнь.
Девушка-портье, к слову, на редкость приятная и воспитанная (должно быть, студентка-заочница хорошего московского вуза, сумевшая найти в родном городке лишь такую работу), не только подсказала обеспокоенной Инге, куда лучше поставить машину на ночь, но и выделила нам лучший номер. Лучшим номером тут считалась комната с занавесками и покрывалами на кроватях в пыльно-розовых тонах; ещё в ней был доисторический чёрно-белый телевизор — ну и всё, удобства располагались в конце коридора. Инга трогательно делала вид, что всё это в порядке вещей…
Сам же городок, когда-то — изобильное купеческое село на Волге, где шили отличную обувь, — ныне поражал как чудовищной запущенностью, так и восхитительной старинной застройкой, от которой щемило сердце. Улицы были в рытвинах, торговые ряды – в каких-то руинах, словно их отбомбили в войну да так и оставили, но, разглядывая облупившиеся фасады, Инга чуть не плача говорила: «Господи, да если б это всё отмыть да покрасить, была б сказка! Лучше, чем в Европе!..»
А вот Коломна неожиданно обрадовала яркой живой пестротой своего свежеотреставрированного исторического центра; в поистине райском саду Голутвинского монастыря нам даже удалось повидать знаменитого верблюда с Байконура, подаренного монашкам вроде бы самой Валентиной Терешковой, – и очень пожалеть, что с нами нет Зойки. Поэтому в следующий раз мы взяли её с собой, когда двинули в Переславль-Залесский. Зойка вела себя, как обычно – то есть то болтала, как сорока, то вдруг надолго замолкала, сосредоточенно что-нибудь разглядывая и хмуря белёсые бровки; мне всегда было интересно, что за мысли её обуревают в такие моменты?..
Когда мы с высоты Горицкого монастыря молча обозревали расстилавшуюся во всю ширь панораму деревянных домиков с резными наличниками, в окружении золотеющих садов, за которыми лежало неправдоподобно, идеально овальной формы Плещеево озеро (чьё совершенство словно отторгало всякий утилитарный к себе подход – иными словами, искупаться в нём, как я знала с детства, было делом проблематичным), Зойка, собиравшая поблизости всевозможных оттенков листья в букет, неожиданно подбежала и вопросила:
— А вы чего представляете, когда слышите: Елена?
— Имя? – удивилась я. – Ну так, ничего особенного. Вроде бы должна
представляться ель зелёная… Но у меня, по-моему, перед глазами что-то вроде бледно-жёлтого леденца возникает.
— А у меня – что-то типа бутылочного осколка… тёмно-зелёного такого,
пыльного, — призналась Инга.
Зойка, явно подивившись убогости наших ассоциаций, с присущей ей деликатностью решила их не комментировать и заявила:
— А я – как бы облака! – И, раскинув руки, указала подбородком на
горизонт. — Только – большие-большие такие, и все из крема. И я в них как бы купаюсь!
Сделав это сообщение, Зойка снова убежала.
— Дома гуашью изобразишь! – крикнула я ей вслед.
—
Инга задумчиво улыбалась. А поздним вечером, когда мы возвращались по Ярославке, она вдруг спросила меня, не отрывая глаз от дороги, от слепящих навстречу фар:
— А вот представь, если б у тебя было много денег – ну, в смысле, ни о
каком заработке думать совершенно не нужно. Ты бы чем стала заниматься?
— По-моему, я уже сейчас ничего не делаю, а имею кучу денег, — сказала
я.
— Перестань! Я серьёзно, — строго сказала Инга.
— Да я и так серьёзно. А ты что, про – много-много денег?
— Да. Я про излишние деньги – ну не так чтобы гигантские, и тем не
менее… Что бы ты – лично ты – себе придумала?
— Ты, смотрю, с Зойки пример берёшь – по части неожиданных
вопросов? – сказала я, пожимая плечами. Зойка дремала, свернувшись калачиком, у меня на коленях. – Да такое мне и вообразить-то сложно. Впрочем… Тут вон показывали, как где-то на Западе простые обыватели в какой-то там особой лотерее в одночасье миллионерами становятся…
— Да, вот представь – это ты!..
— Ну что б я делала? По миру пошлялась, конечно, – по Европе и по
Азии, прочие континенты меня не слишком занимают… Потом — домишко бы
прикупила, или нет — построила по собственному проекту! Но тогда у меня, глядишь, и денег бы уже не осталось?..
— Нет, осталось бы! На всю жизнь и с избытком…
— Ну, не знаю… Издавала бы журнал «Синий чулок»! – вдруг догадалась
я и развеселилась.
— Какой ещё «Синий чулок»? — удивилась Инга.
— Да так, глупости. Это я детство вспомнила. Родители тогда
выписывали «Курьер ЮНЭСКО» — очень неплохой журнал, кстати. Я как-то рылась в подшивках, и вычитала, что в Японии уже в тридцатые примерно годы было женское движение, и они издавали журнал с таким вызывающим названием – ну, с их японским аналогом этого термина «синий чулок». И что это было серьёзное научно-популярное такое издание, его даже многие мужички украдкой почитывали… Я тогда подумала: а ещё говорят, что японки – тише воды и ниже травы, да у нас такого и сейчас представить невозможно, у нас только «Работница» и «Крестьянка» с выкройками и кулинарными рецептами!
— Да, интересно…
За Сергиевым Посадом на шоссе начались чуть ли не пробки – народ возвращался воскресным вечером со своих дач в Москву, словно лето на дворе – такая уж, как было сказано, на редкость тёплая осень стояла. Зойка за всю дорогу даже не проснулась.
— Так что, правда, основала б такой журнал? – продолжила
расспросы Инга.
— Ей-богу, не знаю. Может, завела б маленькое такое издательство –
пусть бы себе в убыток, зато выпускать только те книги, которые действительно хочется! Или нет, журнал всё-таки лучше.
— Правда феминистский?
— Пожалуй, всё же исторический. Самого широкого плана, так что и
история феминизма вполне могла бы там фигурировать – почему нет?..
Но печатать — исключительно тех авторов, чьи концепции одобряю.
— А демократия и свобода мнений? – как бы в испуге ахнула Инга.
— В принципиальных вопросах демократии быть не может! – отрезала я. —
… А те, кого не одобряю, – те пусть бы почитали за счастье быть только лишь упомянутыми на моих страницах, — даже в уничижительном контексте!
Поскольку недостойные бы попросту игнорировались, стопроцентно. Ибо мой журнал — самый авторитетный в своей области, иначе зачем и заводиться!..
Тут полёт, нет, — улёт мечтаний, к сожалению, прервал звонок от Зойкиной бабушки.
— Да всё в порядке, Ольга Тимофеевна! Мы уже близко. Инга, ты не
забыла, где тут сворачивать?
До конца года я в основном занималась тем, что придумывала для неё всякие культурные программы – главным образом, по разным местам Москвы, которой она, разумеется, толком не знала. Особенно часто вояжи эти начинались воскресным утром, когда нет пробок – можно было спокойно объездить запланированные места, осмотреть здания, побродить, а если это был храм, то и на службу попасть; потом, где-нибудь (тут уж, понятное дело, по Ингиной рекомендации) отобедав, отправлялись на очередную выставку либо в книжный магазин или лавку – их мы методично обследовали один за другой.
Если Ингу в этих поездках не переставало удивлять моё умение с лёту определить архитектурный стиль или там стихотворный размер, то я всё никак не могла привыкнуть к другому: что могу теперь себе позволить и эту новинку, и вон ту, и вот такое интересное издание тоже…
Я уже успела прибарахлиться, купить стиральную машину и поменять холодильник. И даже, по деликатному ингиному настоянию, — по части тряпок тоже. Но главное, — могла теперь каждый месяц подкидывать денег Ольге Тимофеевне с Зойкой. Ибо Патрикеев давал нерегулярно, как и зарабатывал, и вообще в его манере было, разжившись баблом, скорее делать эффектные подарки — вроде разных кухонных прибамбасов, или мобильника для Зойки, без которого она вполне пока могла бы и обойтись, или котёнка редкой породы…
Ближе к Новому году выяснилось, что одна домработница уезжает к себе тридцатого, а другая приедет только третьего, что ли, числа; так что в новогоднюю ночь Инга остаётся дома в одиночестве. Зойку с бабушкой мы с Патрикеевым отправили отдыхать в санаторий, сам он намылился в Питер (явно не один), а та компания, с которой мы обычно собирались на такие мероприятия, в сей раз тоже разбрелась-разъехалась кто куда. Так что Новый год мы встречали с Ингой — одни в большом пустом доме.
Елку мы уже нарядили несколько дней назад — как и положено, в гостиной на первом этаже. Она была хоть и искусственной, но не стандартной, очень красивой, чуть ли не авторской работы, как и игрушки. Тем не менее, 31-го вечером я притащила с собой несколько сосновых веток с базарчика на привокзальной площади – когда мы их расставили в вазах, чуть присыпав серебряным дождём, праздником запахло по-настоящему. Инга неумело, но старательно накрывала овальный столик.
Поскольку готовить мы обе были не любительницы, то условились обойтись готовыми салатами и прочими закусками – но, понятно, из самого дорогого в округе кулинарного отдела!.. По огромному телеэкрану мельтешили осточертевшие физиономии, но звук был приглушен. Верхний свет мы вырубили тоже, зажгли мой подарочный сувенир — гигантскую свечу в керамическом подсвечнике, и уселись провожать уходящий.
Инга налила нам какого-то хорошего красного, и, подняв бокал, произнесла очень серьёзно:
— Ну что – первая половина была – не дай Бог, зато вторая… Я просто
ожила, честное слово! Всё благодаря тебе.
— Да перестань, — пробормотала я, смутившись. А глотнув вина,
подумала: да ведь и у меня, в общем, первая половина года получилась – ох, не сахар, а вторая так неожиданно изменилась, и весьма в лучшую сторону. А всё – благодаря тебе, Инга!..
Но не успела я произнести это вслух, как она заявила:
— Знаешь, а у меня есть сообщение!
— Да? – небрежно спросила я, пробуя жареного палтуса в каком-то
сложном китайском соусе.
— В наступающем году. Мы. С тобой. Начинаем. Издавать. Свой
журнал!!!..
— Какой журнал? – спросила я, отложив вилку.
— Исторический, конечно. Как тебе хотелось! Да ты ешь, ешь…
— Что за ерунда?!
— Нет, не ерунда! Я, между прочим, с двумя консультантами по бизнесу
успела пообщаться. И ещё кое с кем. Дело непростое… Хотя как посмотреть. В общем, прибыли такие проекты не приносят…
— Даже мне, представь, это понятно! – произнесла я с нервным смешком.
— … но в идеале можно даже выйти на самоокупаемость, — упрямо
продолжила она. – Когда-нибудь.
— Вот именно – в идеале. Которого, как известно, в природе не
существует. А выбрасывать деньги на ветер… да тебе братец твой не позволит! И правильно сделает.
— А он тут вообще не при чём! — нахмурилась Инга. – Я уже, между
прочим, по его настоянию делала вложения, себя не оправдавшие. Так что хватит, не его дело мне советовать, тем более запрещать. Это мои собственные риски.
— Риски? Понятия не имею, сколько такое может стоить, но в любом
случае большие убытки тебе гарантированы.
— Если начинать по минимуму, в смысле не на мелованной бумаге и без
цветных репродукций, то – не такие уж и большие убытки, представь себе… Да ты ешь, — снова повторила она.
— Тут надо не есть, а пить, — сказала я. – Для прояснения в мозгах…
Но — пошли куранты, президент, открывание шампанского и обычная телевизионная бредятина. А затем — безбожный грохот фейерверков, запускаемых с соседних участков – и слева, где проживал, как я успела узнать, владелец той самой «Геллы» и крупнейшего ювелирного магазина в городе, и справа, от домишка дочки некоего банкира, что бывала тут, впрочем, нечасто, а вот теперь, стало быть, заявилась на Новый год с большой компанией, о которой свидетельствовал целый табун иномарок на улице, и, наконец, с тыла, где дом, как рассказала Инга, принадлежал ни мало ни много одному попсовому живчику, как раз – совпадение! – метавшегося по экрану.
(На самом деле эта недвижимость была им приобретена, несомненно, не для проживания, а для вложения денег и последующей перепродажи, так что живчик тут не бывал вовсе, а лишь временно поселил компанию каких-то своих прихлебателей – вот они-то и неистовствовали особенно.)
Грохот стоял просто-таки чеченский; мы даже, предварительно скатав ковёр, впустили с улицы Цербера — он, как многие собаки, реально страдал от шумовых эффектов. Инга, посадив его перед собой и зажав мохнатые пёсьи бока коленями, обтянутыми славными бархатными штанишками, ладонями закрывала ему уши, а несчастный зверь глядел на всполохи за окнами с недоумением и гадливостью, каждый раз вздрагивая всем телом – эта мизансцена и сейчас у меня перед глазами…
Словом, было уже не деловых разговоров. И я вообще выкинула из головы ингины сомнительные идеи, — однако через несколько дней всё всплыло по новой. Она собиралась в Австрию, в их излюбленное горнолыжное местечко, где они с братцем, его очередной девицей и компанией приятелей собирались встречать Старый новый год. Инга, понятно, ехала неохотно, тем более что она, вроде меня, терпеть не могла все виды спорта на свете; однако у братца там вдобавок ещё должен был отмечаться день рождения, отказаться никак нельзя.
— Ну, ты ж не обязана там уродоваться на этих трассах… Просто
погуляешь по окрестностям, — говорила я, провожая её в аэропорт.
— Да, сам-то городок чудный, — рассеянно согласилась она. – Когда-
нибудь мы туда с тобой лучше выберемся… А ты в моё отсутствие — давай обдумывай!
— Чего?
— Ну, я про материалы для первого номера!..
Я лишь рукой махнула — ничего, тебе там, небось, вправят мозги по этому поводу…
Однако… как бы глупо всё это ни было, фантазии решительно начали меня захлёстывать. А отчего б, в конце концов, не помечтать? Так, я себе навоображала рубрики по своим любимым темам и эпохам, а вдобавок ещё и краеведческий раздел «Москва и окрестности». Но и это не всё, далеко не всё! Ещё я расщедрилась на раздел «Библиография» (где в списках фигурировали не только научные издания, но и исторические романы – понятно, заслуживающие упоминания!), потом — на раздел рецензий и обзоров, а потом — на раздел, условно названный «Легенды и мифы повседневности».
Там я лично намеревалась выставлять к позорному столбу и подвергать садистическому осмеянию за несусветные исторические ошибки газетные статьи, книжные тексты, кинофильмы и телепередачи, высказывания политических деятелей со всеми их нерадивыми помощниками и безграмотными спичрайтерами, ну и так далее. В общем, не хватает только кроссворда, гороскопа и телепрограммы на неделю – подытожила я. Но насмешничала — тщетно, ибо было мне от тех грёз щастье… При том, что в осуществление их не верилось ни минуты.
Однако, возвратившаяся Инга, ухитрившаяся привезти со своих заснеженных вершин отличный загар, как ни в чём ни бывало требовательно спросила: «Ну так как?» — и тотчас стало понятно, что для неё это — более чем серьёзно, отступать наивное дитя не собирается, и всё тут!
Тогда я, глубоко вздохнув, произнесла очень даже спокойно:
— Знаешь, я пришла к выводу, что фишкой нашего журнала должен быть
сильный культурологический аспект. То есть чисто академический историзм нам, наверно, не потянуть, но разные там социологические экскурсы, этнография, краеведение – вполне. Так что, раз ты культуролог, тебе и карты в руки – напиши для начала что-нибудь…
— Я? – испугалась Инга. –Нет, я думала, что буду только спонсором, ну и
организатором отчасти…
— Это само собой. Но ты и персонально, считаю, обязана что-то написать.
Плюс привлечь к этому делу своих коллег, так сказать. Остались же у тебя координаты каких-нибудь студентов? Узнай, кто пошёл в науку или собирается. Думаю, многие не откажутся предложить свои услуги для подрубрики – ну, скажем, — «Исследования молодых учёных», если им посулить даже чисто символический гонорар.
— Но… что именно ты от них хочешь? – растерянно спросила она.
— Не только от них – от тебя тоже! – сурово напомнила я. – Да темы
могут быть какие угодно, лишь бы написано по делу… — И, возведя глаза к потолку, начала придумывать на ходу: — «Культурные интересы российской элиты: от Петра до наших дней»… «Благотворительность в Саратове конца девятнадцатого – начала двадцатого веков»… «Искажение русской действительности в романах Акунина»… «Идеалы красоты на Руси и в Европе шестнадцатого века»… «Соотношение традиций и новаций в крестьянском досуге предреволюционной эпохи»… Продолжать?
— Не знаю, — пробормотала ошалевшая Инга, — но, наверно, могу
попробовать… Хотя я мало с кем общалась, кое-какие телефоны всё-таки остались…
— Вот-вот, попробуй-ка. Покуда редакционный портфель пуст –
говорить совершенно не о чем!..
Но моя уловка не сработала снова – Инга, проявив несвойственное ей упорство, действительно предоставила мне, и довольно скоро, штук двадцать статей от аспирантов, которых, видимо, они пока не сумели никуда приткнуть. Дюжина из них хоть и нуждалась в жёсткой редактуре, но в целом, как ни странно, вполне годилась. Я даже зауважала этот вроде бы неказистый вуз – а, впрочем, головастый народ понемножку водится везде, и вообще, снобизм – дело наиглупейшее…
Сама же Инга долго хныкала, утверждая, что не знает, о чём написать; мне пришлось подкинуть ей купленный недавно приключенческий роман некоего американца об эпохе ранних Капетингов, содержавший несомненную чепуху про Анну Киевскую и, похоже, — заодно чепуху и про Париж того времени.
Про ту самую чепуху, впрочем, пришлось делать вставки мне, ибо Инга, естественно, при чтении её обнаружить не смогла, а в своей пространной рецензии указывала лишь на громоздкость фабулы, психологическую недостоверность персонажей, а также осторожно выражала сомнения по поводу качества перевода. Короче, получился наш с ней совместный труд, на написании которого я настояла в чисто воспитательных целях.
Сама я тем временем тоже осторожно провентилировала разных знакомых по интересующей части – и тоже небезуспешно… Не могу теперь вспомнить того момента, когда закончилась моя игра в «как бы собираю типа журнальный номер» и пошла работа всерьёз. Когда же пришло время думать о редакционной статье-манифесте и последующем гвозде программы – то есть о главной забойной статье номера — я намертво засела на собственной кухне (всегда пишу там), лишь изредка выбираясь на улицу, чтобы в ближайших к дому косках купить сигарет и какого-нибудь фаст-фуда.
Инга тем временем выясняла про регистрацию, рекламу и прочие подобные вещи – о которых я ей заявила, что даже вникать в них не собираюсь, настолько всё это «не моё». Ей в помощь (как ни странно, снова по объявлению!) быстро нашлась весьма деловая сотрудница по имени Василика Ставропулу — худая, чёрногривая, её вся унизанная и увешанная серебром с бирюзой, смотревшимся на ней весьма органично.
Она была, как ясно из имени, этнической гречанкой, но из рода давным-давно обрусевшего, вроде даже с украинской или казачьей примесью, что, тем не менее, не помешало её родителям в девяностые отъехать на историческую родину.
Сама Василика туда не хотела, говорила: «А чего там? Дыра дырой!»; она вообще считала себя подчёркнуто русской по натуре, и даже умела материться на редкость артистично, что доступно очень-очень немногим. Однако ей приходилось регулярно летать в Афины навещать своих стариков, у которых была единственной дочерью – именно потому она и польстилась на предложенные Ингой большой заработок и относительно свободный график, рискнув уйти к нам из одной московской газеты.
Василика оказалась ценнейшим приобретением, высококлассным администратором — бог весть, чего б мы вообще без неё делали… Мы тогда долго препирались, как именно «обозвать» себя, то есть обозначить в журнале собственные должности. Инга хотела, чтобы главным редактором была я, сама она считалась заместителем, а для Василики придумала какого-то «шеф-редактора». Я, разумеется, настояла, что главредом обязана считаться сама владелица, Василика стала «редакционным директором», ну а мне пристало именоваться замом главного, что на деле означало редактуру научную, плюс обычную, плюс заодно и корректуру, ну а ещё на меня фактически ложились обязанности ответственного секретаря…
В принципе, я была ничуть не против – но когда дошло дело до макетирования, то поняла, что совсем зашиваюсь – и тогда появился мальчик Витюня родом с Полиграфа. Мальчик с длинными русыми волосами, густыми ресницами, нежным румянцем и привычкой к пастельным тонам в одежде – в общем, его можно было подозревать известно в чём, если б не нескончаемая вереница девушек, с которыми он постоянно ворковал, прижавши мобильник к уху и не отрывая глаз от компьютера, а пальцев от клавиатуры (эту сцену можно было постоянно лицезреть, когда мы обзавелись маленьким офисом). Он взял на себя и макет, и набор, и вёрстку, да и художественное оформление тоже.
Наконец, бухгалтерию у нас стала вести девушка Оля – существо совершенно не бухгалтерского вида и склада, со стрижкой предельной экстремальности, в татуировках и прочих пирсингах, любительница магазина «Путь к себе» и пары специфических клубов. Я была настроена против, в полной уверенности, что нам нужна спокойная солидная тётенька со стажем — но эта Оля, как ни странно, в общем и целом справлялась со своими обязанностями. Она сколько-то проучилась в инъязе, потом бросила его, переменила несколько случайных работ и, наконец, чтобы успокоить родную маму, закончила какие-то бухгалтерские курсы, ибо, как простодушно нам объяснила: «Что-что, а считать я умела всегда, это не грамматику долбить!»
У нас ей понравилось (ещё бы!) и в результате она, вдобавок, — когда дежурила за секретаршу, которой официально у нас не было, когда разъезжала по Москве в качестве курьера – словом, ни от чего не отказывалась, проникнувшись общим делом, хотя история была ей, понятно, по барабану и с тем же успехом журнал мог быть посвящён мотоциклам там, рыболовству или родовспоможению.
На обзаведении офисным помещением настояла Инга — я поначалу
вообще считала, что всё можно проворачивать и в домашних условиях, но ей было важно как раз проводить время на работе вне дома – так она, видимо, ощущала больше значимости в происходящем. Впрочем, потом я согласилась, что общая точка для коллектива, даже маленького, необходима, и нашла подысканный ими с Василикой вариант вполне удачным, хотя сама по-прежнему предпочитала делать большую часть работы на всё той же собственной кухне.
Помещение раньше принадлежало маленькому турбюро, переоборудовавшему, в своё время, под себя малогабаритную двухкомнатную квартирку на первом этаже хрущёвки; стандартные мебель и техника также остались от них. Василика наполнила его стойким запахом кофе, который варила по-турецки (именно такой, оказывается, принят в Греции); Оля же постоянно наполняла кухонный закуток запасами диковинных сухофруктов, орехов и сложносочинённых сладостей – индийских, иранских, а ванную комнату – мылом ручной работы из Сирии, изготовлявшимся по рецептам Древнего Востока; стены же она увешала оберегами – не только китайскими, но и славянскими – всё это было, понятно, родом из того же «Пути к себе».
Находился офис опять-таки на нашей, подмосковной стороне от МКАДа; это позволяло отныне гордо вносить в выходные данные название родного старинного городка, а не вечной узурпаторши Москвы, чем мы даже слегка бравировали…
Первый, точнее нулевой, номер вышел в свет летом.
Говоря по правде, он больше напоминал альманах, чем журнал: по полям виньетками роились цитаты и афоризмы, сквозную тему номера я проиллюстрировала большой поэтической подборкой и отрывками прозаических текстов, а под видом рецензии на знаменитый псевдоисторический боевик поместила целое пространное философское эссе одного своего знакомого (которое в дальнейшем его, в определённом смысле, прославило) — филолога по образованию, промышлявшего на тот момент продажей книг по электричкам.
Шрифты в номере были многообразными, но не цветными – чёрно-белая гамма и сине-белая обложка, вверху которой крошечным, серебристо-зелёно-золотым медальончиком выделялся герб нашего города, отныне стали отличительной чертой. Фотографии тоже были только чёрно-белыми. В общем, всё достаточно изящно, но при этом чётко, строго и по делу – так, по крайней мере, нам хотелось думать…
