Прекрасные девушки в чаршафах и без

       «А сейчас пиши: я испытываю гордость за себя, за свою душу, которая не является европейской. Я горжусь тем в себе, что европеец считает детским, жестоким и первобытным. Если они красивые, я останусь уродом, если они умные, я буду дураком…»

Дарья ВАЛИКОВА

                             Какая мораль вытекает? Да никакая.
                            Что вытекает, так это кровь, но тут же и сохнет…
                                                                                В. Шимборская

Памук О. Снег: роман /Пер. с турецкого А. Аврутиной. – СПб.: Амфора. ТИД Амфора, 2009. – 542 с.

Ну, в кои-то веки, подумалось по прочтении, маешь роман, чей автор по праву получил Нобелевку. А то в последнее время дают, кому не попадя… Со встречными выкриками: да что ваша Нобелевка, там вечно политика и вкусовщина, когда вон того и того не наградили, а наградили вот этого и этого, тоже нам, гамбургский счёт – спорить, естессно,  не стану.

Ясно, что давали, дают и будут давать разным: и достойным (кстати, недавно вроде Варгасу Льосе присудили – ничего против не имею), и не вполне достойным, и вполне не…

История (литературы) всё рассудит и расставит, чего дёргаться. Просто есть нормальная привычка надеяться на некий эталон, согласно которому в мировой текущей словесности должны выискиваться какие-то знаковые вещи, где вопросы, важные для всего человечества, облекались бы в формы национальные, со своей уникальной точкой зрения на сущее, и это было б талантливо – всего-то, как говорится, навсего…

Фото с сайта dic.academic.ru

Так вот, Орхан Памук – оно самое. Турецкая действительность, взгляд  изнутри неё на жизнь вообще и на  мир сегодня. Весьма поразительно, как при разности жизненных укладов и культур это смахивает на современную Россию – не потому, что вообще «всё на всё похоже», а именно в силу сходства исторических процессов обеих стран — метрополий распавшихся империй, увязнувших в выяснении своих отношений с Европой.

Турция, как известно, стала первой из стран-мусульманок, отделивших (впрочем, без воинствующего атеизма) религию от государства, что произошло при Ататюрке, после Первой мировой, когда распалась Османская империя.

Однако Ататюрк, которого иногда называют турецким Лениным (пусть и без марксизма), установил государство не просто светское, но во всём скрупулёзно подражающее Европе. Так что при всём «ленинском» количестве его изваяний по всей стране, в нём скорее видится турецкий Петр.

Как и Пётр на Руси, Ататюрк сделал массу всякого прогрессивного и полезного, но одновременно заложил грандиозную общественную мину, разделив население на две противостоящие части: европеизировавшихся, сверяющих жизнь по Западу, как будто именно там восходит солнце, и собственно народ, держащийся своих корней, которого европеизация если и коснулась, то лишь поверхностно.

В России, как считают многие учёные, именно эта мина и рванула двести лет спустя (при том, что исходно Россия с Европой гораздо ближе, хотя бы в силу христианства) – когда мужик и барин, давно не понимавшие друг друга, пошли в последний решительный бой.

В Турции же — светской, атеистической, прозападной власти всё решительней противостоят исламисты, имеющие широкую поддержку в разных слоях населения. И нередко бывает трудно понять, насколько этот демонстративный исламизм связан с собственно повышенной религиозностью, а насколько – с тягой к самостоятельности, самобытности, желанием противостоять катку обезличивающей глобализации, читай – западнизации.

Например, мусульманский женский платок – чаршаф — всё больше стремятся надеть как раз образованные и независимые женщины,  студентки, принципиально вступая в тяжбы с государством (его законы запрещают демонстрировать религиозные признаки на госслужбе и в светских учебных заведениях).

Собственно, этот момент можно считать завязкой романа «Снег», к чьей фабуле наконец-то переходим.
Главный герой – поэт с псевдонимом Ка, турок, живущий, как и многие его соотечественники, в Германии. Эмигрировал в своё время по политическим мотивам, когда преследовались люди левых убеждений; с тех пор времена изменились, Ка вполне мог бы снова жить на родине, однако предпочитает оставаться в Европе, наезжая в Турцию лишь время от времени.

Вот и на сей раз он отправляется в глухую турецкую провинцию, в приграничный город Карс, чтобы разобраться со случаями участившихся там самоубийств молодых девушек и написать статью для журнала. Ведь, как выясняется, самоубийства эти часто происходят не из-за тяжкой доли угнетённых девушек Востока, а именно из запрета носить платок в учебных заведениях.

Действие же книги развернётся в три календарных дня, когда в городе, отрезанном со всех сторон снежными заносами, произойдёт военный переворот, направленный против усиления местных исламистов, – нелепо-неправдоподобный по форме, однако отнюдь не шуточный по своей кровавой составляющей.

Но прежде — про город, реально существующий Карс. Когда-то бывший армянской столицей, затем некоторое время принадлежащий Российской империи (Пушкин заезжал туда, о чём упоминается в «Путешествии в Арзрум»), ныне — заштатный и запущенный провинциальный центр Турции.

Оставшиеся от русских здания автор называет самыми красивыми, от армян – самыми прочными и основательными, однако как русских, так и армян тут уже не встретить. Теперь здесь живут турки, курды, азербайджанцы, а также нелегальные рабочие из соседней Грузии, чьё положение удивительно напоминает таджиков в России (роман, если что, написан в 2002 году) …

Ка едет сюда не просто в командировку – он мечтает увидеть женщину, с которой они вместе учились в Стамбульском университете и в которую он был влюблён. Тогда она вышла замуж за его друга, у которого в Карсе мелкий бизнес, но теперь они как будто расстались.

Красавица Ипек теперь проживает вместе со своим отцом и младшей сестрой прямо в маленькой гостинице, которой они владеют.

Ка поселяется  в ней, но эта семья принимает его не как постояльца, а как старого знакомого; о положении в городе он, таким образом, узнаёт из первых рук.
Например, о том, что полиция усердно разыскивает местного, так сказать, «Басаева» — исламиста-подпольщика, повстанца по имени Ладживерт. И что очень многие тут ему сочувствуют, а вообще весь город изрядно политизирован: турецкие националисты, курдские националисты, коммунисты, атеисты правых убеждений и, разумеется, исламисты всевозможных степеней и оттенков.

Даже эта маленькая семья исповедует разные взгляды: пожилой отец светски образованной и европейски настроенной Ипек – человек левых, коммунистических убеждений, а младшая сестрёнка Кадифе, студентка местного пединститута, стала очень религиозной и с вызовом носит свой чаршаф.

Фото с сайта open.az

Город, как было сказано, затяжной снегопад полностью отрезает от мира. Снег преображает всё вокруг, превращает бедный и убогий Карс в место красивое и загадочное.
Снег словно погружает город в летаргический сон – даже абсурдные и кровавые события, которые начинают в нём происходить, горожане воспринимают словно бы слегка сомнамбулически…

Впрочем, некоторая грустная задумчивость, фаталистическая расслабленность, сдержанная благожелательность взамен брутальности темперамента (например, и в вышеописанной семье противоположность взглядов совсем не нарушает нежной привязанности друг к дружке) – похоже, вполне турецкое свойство вообще, если верить автору.

В другом своём романе, «Биографии Стамбула» (читая который, ещё более чем раньше поражаешься плоской бездарности высокомерного «вердикта», что вынес другой, уже наш, нобелевский лауреат древнейшему городу в своём «Путешествии в Стамбул»), Памук пишет о характерной атмосфере и даже своего рода культуре печали, свойственной его соотечественникам.

Персонажи мужского пола у него нередко заливаются слезами – и это воспринимается не как слабость, а как свидетельство величия души, способности испытывать сильные чувства…

В первый же день Ка бродит по городу, увешанному плакатами, гласящими: «Человек – шедевр Аллаха» (агитация против самоубийств), общается с людьми, из коих каждый — доморощенный философ; не философ, так поэт; не поэт, так сочинитель «исламской фантастики»… Неожиданно встречает там старого знакомца по имени Сунай – бродячего актёра и самого себе режиссёра.

Судьба последнего незавидна – когда-то был знаменит, претендовал на то, чтобы сыграть роли самого Ататюрка и даже пророка Мухаммеда, однако власти из-за его политических убеждений сделали всё возможное, чтобы отстранить от кино и театра. С тех пор он скитается по стране, пробавляется анимацией и случайными концертами, жена – драматическая актриса – вынуждена исполнять танец живота и т.п.

И как это ни нелепо, смешно, безрассудно, именно Сунай, лицедей, человек искусства, организует и возглавит военный переворот –  который можно было бы назвать сюрреалистическим, фантасмагорическим, если бы, как уже говорилось, не реальная кровь и смерть многих реальных людей. Власть в отрезанном от мира городе парализована – губернатор и главный военный чин в отъезде; офицер, временно возглавляющий немногочисленный местный гарнизон, — тоже человек, обиженный по жизни. Когда-то в юности учившийся вместе с Сунаем, он, повстречав его теперь и услышав про безумный план, неожиданно соглашается.

Сунай обставляет переворот в духе современной арт-акции: о нём будет объявлено с театральной сцены, во время специфически турецкого действа – концерта, где отрывки из пьес чередуются с чтением стихов, пение – с пародийными сценками и проч.

В театре присутствует вся местная, так сказать, элита и, главное, город видит прямую, заранее широко разрекламированную, телетрансляцию. Понять, что объявление переворота – не часть сценического действа, а суровая реальность, публика сможет только тогда, когда со сцены грянут выстрелы (чем не предвидение нашей Дубровки?).

Свою собственную смерть Сунай также организует на сцене в духе перформанса – тогда, когда снегопад прекратится и станет ясно, что правительственные войска уже близко, перевороту конец. Но до этого, как было сказано, ещё целых три дня – будет где разгуляться.

Разгуляются не только и не столько военные, солдаты, полиция, сколько оживившиеся и примкнувшие к ним местные вооружённые группировки. Каждая сводит счёты с врагами, арестовывает, пытает, убивает, взрывает дома неугодных…

Город всё это, как было сказано, воспринимает без особой паники, с каким-то фатализмом – турки знают, что такое военные перевороты, терроризм и прочие беззакония, они привычны. В определённый час жизнь в городе замирает – все, как обычно, смотрят очередную серию «Марианны», сочувственно комментируя трудную судьбу мексиканской героини; даже палачи перестают избивать свою жертву, подсаживаясь к телевизору (и жертве тоже разрешается посмотреть – дело делом, а обед, то есть просмотр, по расписанию).

Этот штрих — (как и, например, микросюжет про щербет с корицей, который варит на продажу курдская старушка, а местная спецслужба, с какого-то перепугу заподозрив тут диверсию против военнослужащих, с тех пор годами, поскольку дать отмашку некому, ведёт тщательную слежку за каждым, хоть раз пропустившим стаканчик) — своим комическим абсурдом может напомнить какой-нибудь латиноамериканский роман. 

Однако у Памука всё выглядит предельно серьёзно.  Пускай сюжет о произошедшем в Карсе перевороте им и вымышлен, — общую ситуацию в стране он передаёт вполне реалистически.

И не странно ли туркам с таким-то вот багажом претендовать на членство в Евросоюзе?..

Менее всего тут хотелось бы выступать с платформы некоей «общечеловеческой» либеральной доктрины, произносить, как сказано у автора, «слова о правах человека, которые слегка глуповатые из-за чрезмерно добрых намерений европейские интеллигенты и те, кто подражал им в Турции, опошлили, постоянно говоря о них».

И не только потому, что белые её одежды не столь ослепительны, как это преподносится. Страны и народы вообще не обязаны равняться на некий единый образец, мечтая догнать, перегнать, не отстать, получая по пути поощрения или наказания «сверху»…

На что следует равняться, так это на собственные, веками выстраданные, внутренние ценности – прямой же импорт ценностей чужих оборачивается несварением, болезнями и невосполнимыми утратами. Так что мораль, с вашего позволения, — на субъективный взгляд автора этих строк и вопреки строкам ещё одного нобелевского лауреата (лауреатки), что фигурируют у нас в эпиграфе – напрашивается простая: не стоит ничего навязывать вопреки – сие чревато.

России это касается тоже; но речь не о ней.

… Ка, несмотря на объявленный комендантский час, свободно передвигается  по городу днём и ночью, поскольку и Сунай, и Ладживерт, встречи с которым ему устраивают на конспиративных квартирах, и другие многочисленные участники событий, у каждого из которых своя правда, хотели б, чтобы он, как европейский журналист,  донёс эту правду каждого до большого мира.

Что не мешает им, впрочем, справедливо повторять: «Никто посторонний не сможет нас понять». Собственно, отношение к людям Запада можно сформулировать словами одного юноши: «Они, конечно, захотят поверить в то, что могут любить нас и понимать нас в таком положении, поверить в то, что мы смешные и симпатичные, для того чтобы считать себя умными, превосходящими нас и человечными. Но если вы напишите эти мои слова, у них останется сомнение».

(Какое уж там сомнение, малыш! Главная вера этих людей в том, что их система и образ жизни – лучшее, что может быть на свете, а «те, кто не европеезировался, примитивны, безнравственны, низший класс». А коли вы этого ещё не понимаете, да вдобавок упорствуете в своих опасных заблуждениях – ну, тогда мы летим к вам! Карающий меч демократии не заржавеет.)

Параллельно у Ка завязывается роман с красавицей Ипек.
«Красавица» тут – не фигура речи, женщина эта действительно ослепительно прекрасна, но при этом — бесплодна. Бывший муж, местный начинающий политик религиозного толка, призывает её вернуться к нему, соглашаясь теперь на  всё – на бездетность, на то, что она не станет носить платок – ибо понял, что жить без неё не может.

Ка, в свою очередь, настаивает, чтобы Ипек уехала с ним в Германию. Кажущийся любовный треугольник обернётся фикцией, когда в конце концов выяснится, что любит-то она не кого иного, как того самого «абрека» Ладживерта, с которым давно поддерживает тайные отношения. И её роман с Ка – попытка забыть Ладживерта и уступить его… своей собственной сестре, Кадифе, ибо та – тоже влюблена и претендует на этого героя-подпольщика, как, впрочем, и ещё многие другие девушки в чаршафах…

Фигура сего мусульманского донжуана, поэта, философа и революционера остаётся, пожалуй, самой загадочной, не до конца прояснённой. Из их бесед с Ка вырисовывается личность, во всяком случае, более многомерная и широкая, нежели наши представления о всевозможных исламских повстанцах.

Когда Ка утверждает: «Мне достаточно быть счастливым», подразумевая, что устал от политики и великих идей, его идеал теперь – хозяйка по имени Ипек, тихая частная жизнь с ней  в Европе, Ладживерт отвечает: «Тот, кому достаточно просто быть счастливым, не может быть счастлив, знай это».

Так оно и будет, и Ипек в самый последний момент, уже собравшись в дорогу, откажется следовать за Ка. Откажется, когда узнает, что Ладживерта-таки выследили и убили, — потому, что заподозрит, что именно он, Ка, выдал его местоположение.

Справедливы ли её подозрения, из текста неясно. Ка не предатель по натуре, однако Ладживерт для него — и соперник в любви, и идейный противник, и просто лицо провокативное; так что при  всей пестроте событийного ряда от Ка достаточно вольного либо невольного намёка, чтобы те, кому надо, приняли это к сведению…

Ка – вообще не из тех литературных героев, которые могут безусловно вызывать симпатию у читателя. В Германии он откровенно прозябает, однако и на родину не возвращается. В Карсе —  он то чувствует единение с собственным народом, то снова отстраняется, превращаясь в типичного среднего «интеллектуала, чьё дело – злословить о святынях нации»; то чувствует, что верит в Аллаха, то вновь уходит в привычное состояние без веры и идеалов; всех вокруг он выслушивает одинаково ровно, «теплохладно».

Вроде, ничего, кроме «ни рыба, ни мясо», «ни Богу свечка, ни чёрту кочерга» – про таких не скажешь, однако… Однако в нём имеется нечто, могущее его оправдать – а именно то, что Ка, при всём при том, поэт, и поэт настоящий. И в Карсе его, после долгого творческого застоя, посещает сильнейшее вдохновение.

Бродя по городу, он записывает стихи повсюду, где получится: в чайных, кофейнях, комендатурах и прочих казённых домах, чуть ли не в общественных уборных и моргах с убитыми телами… За эти три дня оказывается исписанной вся тетрадь, то есть создаётся целый сборник.

Из-за этого сборника… а, впрочем, сложный сюжет книги, как и многозначность её смыслов, полностью пересказывать незачем. Она для тех, кто ещё способен на прочтение самостоятельное и углублённое.

Перевод – да, много ругают в интернете. Может, это и справедливо с точки зрения русского языка. Однако другие, знатоки турецкого, напротив, утверждают, что своеобразный, вязкий язык и нечёткий, изломанный ритм памуковкой прозы с её особым настроением переданы как нельзя лучше.

У меня – всё, дальше судите сами.

Tags: Ататюрк, Валикова, нобелевка, Турция