Пассионарии не отдыхают!
Беляков С.С. Гумилёв сын Гумилёва: [биография Льва Гумилёва]. – М.: АСТ, 2013. – 797 с.
Дарья ВАЛИКОВА
Если вполне молодого ещё человека Сергея Белякова из Екатеринбургского литературного журнала «Урал» мы знали, в первую очередь, по критическим статьям в «Новом мире», то после выхода сего капитального труда, «самой полной биографии Льва Гумилёва», выяснилось и то, что по образованию он историк и является весьма дотошным знатоком легендарной личности.
Стоит признать, что как литератору и историку в одном флаконе ему удалось выстроить увлекательное повествование, где в перипетии поразительной судьбы героя внятное, подробное и критичное изложение его трудов, включая знаменитую пассионарную теорию этногенеза, вписано самым органичным образом.
В силу происхождения (знаменитая фотка с Гумилёвым, Ахматовой и их Гумильвёнком растиражирована, кажется, лишь немногим меньше, нежели те, на которых «наследник, императрица, четыре великих княжны…») и самого факта, что человек неоднократно подвергся репрессиям, отношение к нему среди либеральной интеллигенции было гарантированно почтительным; прижизненная легенда гласила что-то типа: этот гениальный учёный, труды которого не пускают в печать и замалчивают, сидел за отца вместо матери, которая из-за сына написала восторженные стихи о Сталине, но это им не помогло и т.п.
Правда, когда эти самые труды в перестройку были полностью обнародованы и стали широко известны, упомянутая интеллигенция была малость фраппирована. Оказалось, что кумир обожал каких-то совсем отмороженных дикарей, татаро-монгол и иже с ними, ну что это? (Нет бы, скажем, благородных европейских рыцарей!)
А ещё – считал, что не бывает отсталых цивилизаций (да как это, сравнил Европу… да с кем угодно!), что всё одно всех ожидает неизбежный упадок и исчезновение (и вершинное достижение прогрессивного человечества, Америку, — тоже?!) и проч., проч. — ну куда, спрашивается, всё это годится?
Мало того: утверждал, что сам он – не интеллигент, презирая сие понятие как таковое!!.. Короче, углубляться особо в гумилёвские труды и взгляды охотников там что-то много не нашлось (себе дороже).
(Вот и в небезызвестной передаче «Школа злословия», куда Беляков был приглашён поговорить про Гумилёва, ведущие, вроде бы книгу прочитавшие, предпочли обсуждать поднабившие уже оскомину проблемы сложных взаимоотношений последнего со своей матушкой, да с её новой семьёй, да про то, кто там кому когда недодал масла на бутерброд и прочее в том же духе – главного даже не коснувшись).
Да и чисто личностно – тоже, знаете ли, на икону благородного страдальца не потянул. Нет, обаяние, артистичность, восхитительное грассирование и хорошие манеры дореволюционного разлива – нет вопросов; но больно уж при всём том независим, неунывающ, на язык остёр. «Дерзкий, злой и весёлый» — перефразируя родительницу.
И никакие обстоятельства трудного детства (после расстрела отца рос у бабушки в провинции, матери почти не видя), трёх арестов, тринадцати лет лагерей, нескольких лет фронта, житья по коммуналкам и прочего не могли укатать этого сивку, а как будто только, в конечном итоге, закаляли.
Сам он, в сущности, представлял собой типичного пассионария (то есть существа страстного, активного, живущего ради неких высших, нематериальных ценностей, за которые готов голову сложить) – каковое понятие однажды и сформулировал, доказывая на многочисленных исторических примерах, что чем больше пассионариев в этносе, тем вернее это ведёт к его экспансии – демографической, военной, культурной.
Гумилёв называл себя этнологом, а свои занятия «этнической диагностикой» — то есть исследованием того, насколько близки или далеки, «созвучны» или нет могут быть друг другу различные народы в независимости от того, проживают ли они издавна бок о бок в одном государстве или, наоборот, — в разных, и даже не раз воевали между собой.
То есть, согласно Гумилёву, – «комплиментарны» они друг другу либо нет; отсутствие же этой самой «комплиментарности» (приязни, расположения) никакими призывами к миру-дружбе и количеством межнациональных браков в общем и целом не лечится, тут действуют глубинные свойства народных характеров, коими либо «сходятся», либо нет.
Надо ли говорить, что на Западе, начиная со времени окончания последней мировой войны, «Сама сфера исследований этноса, нации и национализма оказалась под таким подозрением у интеллектуальной элиты, что о свободе научного поиска европейским и даже американским учёным пришлось забыть». Так что в этом отношении, по мнению автора, «Гумилёв станет интересен западным учёным только тогда, когда изменится до неузнаваемости сам западный мир».
Не то – в России; слава богу, даже сейчас, когда налицо попытки усиленного внедрения западных стандартов, настоящая свобода взглядов и их выражения пока осталась.
Достаточно маленького примера из текущей повседневности: когда одна небезызвестная западная поп-дива на своём выступлении в Петербурге призывала косные российские власти к защите секс-меньшинств, ибо отсутствие таковой – аморально, то вице-премьер страны не преминул дать комментарий в своём твиттере. В духе: ну да, знаем-знаем, как старые (шло народное наименование неразборчивой женщины) любят учить морали окружающих…
Интересно было потом наткнуться на перевод обсуждения этого факта в англоязычном Интернете: просто-таки сплошные нескончаемые вопли душ типа «Ну почему у них политик такого ранга может себе это позволить, а у нас уж даже и рядовые граждане боятся чего-нибудь вякнуть?! Где ж тогда она, настоящая свобода слова и мнения?!»
Так что — чего-чего, а «общества победившего конформизма» у нас не сложилось, а стало быть, любые нетривиальные воззрения не становятся автоматически одиозными, а их носители – отщепенцами. (Впрочем, сказать, что вообще никаких стереотипов политкорректности у нас не водится, было бы всё-таки преувеличением. Есть, да только весьма избирательные.
Например, можно ли представить в публичном пространстве регулярное издевательское высмеивание, ну, скажем, женщин с чёрной кожей и такими же курчавыми волосами? Или мужчин с белой кожей и специфической формой носа? Или людей с жёлтой кожей и раскосыми глазами? Нет такого и вряд ли возможно! Ну, а, продолжим, – белых девушек с белыми волосами? То-то и оно, вопрос риторический.
Вольно или невольно подобный подход демонстрирует и автор книги – при всей своей ровной, благожелательной объективности. Взять два факта из личной биографии центрального персонажа: Гумилёв, во всяком случае, по молодости лет, женщин как таковых считал существами сорта номер два, а евреев, во всяком случае, ближе к концу жизни, мягко говоря, не жаловал.
Так вот, если о первом факте Беляков не просто сообщает спокойно, но и охотно от себя добавляет разных цитат от прочих «высокоуважаемых женоненавистников» — а что, мол, не один же Лев Николаевич так считал, то вот по поводу второго — пишет целую главу «Гумилёв и евреи», где объясняется за него извиняющимся тоном долго и просительно.
Вряд ли тут что-то субъективно-личное; скорее перед нами иллюстрация того, что здесь и сейчас у нас считается если не хорошим, то вполне допустимым, а что – наоборот, ни в коем разе!)
Гумилёв-учёный славен прежде всего тем, что нащупал некое новое направление – существование пассионарности и её связи с этногенезом, а этногенеза с биосферой — на стыке наук, гуманитарных и естественных. Как профессиональный историк, он доказал это достаточно убедительно.
Однако, пытаясь ступить на чужое для него поле естествознания, дать убедительное обеспечение своей теории с этой стороны, стороны биологической природы человека, — не смог.
Зато, как пишет автор книги, он «верно наметил направление дальнейших поисков, открыл целую область для научных исследований. Пока эти исследования носят характер сугубо теоретический и к тому же любительский… (…) Для меня важнее другое: биологи, даже поняв дилетантизм Гумилёва, всё-таки признали избранное им направление научного поиска перспективным. (…) Когда-нибудь историк, филолог, биолог и физик вместе займутся решением проблемы, поставленной Львом Гумилёвым ещё на рубеже шестидесятых и семидесятых годов ХХ века».
А за такое достижение приходится прощать всё: некую частую завиральность (то, что Гумилёвым было, например, нафантазировано о «Слове о полку Игореве», академик Лихачёв со свойственной ему деликатностью просто проигнорировал, «не сочтя достойным серьёзного обсуждения»), поверхностность, апломб, отнюдь не всегда оправданный, незнание необходимых языков и важных источников… Как и то, что талантливый литератор в нём нередко побеждал профессионального учёного. (Не говоря уж про личный эгоцентризм, явленый в отношениях с близкими, друзьями, подругами…)
Как известно, азиатские кочевые народы (гунны, монголы, татары и т.д.) не просто представляли для Гумилёва главный научный интерес, но пользовались особо восторженной его любовью. На памятнике, поставленном ему в современной Казани, высечена цитата: «Я, русский человек, всю жизнь защищаю татар от клеветы».
Чрезвычайно нравилось ему и щеголять своими татарскими предками – точнее, убеждённостью в наличии таковых. Хотя документальных подтверждений, что прапрабабка Анна Милюкова имеет отношение к полумифическому татарскому князю Милюку, участнику Куликовской битвы, покуда не найдено.
Это — что касается родословной со стороны отца; со стороны же матери – где-то у истоков рода перешедшие на службу русским князьям татары там действительно имели место быть, однако прямое их происхождение от самого Чинхисхана опять же является эффектной семейной легендой, ничем не подкреплённой.
(Если подумать, начинающей поэтессе Ане Горенко при выборе оригинального псевдонима ничего не стоило бы обратить свой взор и на бабушку-гречанку со стороны отца – ей, так любившей родное Причерноморье; однако выбор пал именно на это, «татарское, дремучее…». Что ж, ведь и Пушкин, как известно, имел ровно столько же немецкой крови, сколько и африканской – но первый факт предпочитал игнорировать: ну, немцы… да на Руси их как собак, чего тут интересного-то. То ли дело прикольнуться: «Под небом Африки моей»!..)
Короче: сердцу разве прикажешь? Ну, есть же, в конце концов, у нас едва ли не лучший метафизический москвовед и ревностный русист Рустам Рахматуллин? (Правда, всё это для последнего, как для коренного москвича и вдобавок православного, не говоря уж про русский язык в качестве родного, – представляется делом куда как более естественным; но – не суть.)
Поэтому вопрос, разумеется, не в объекте притяжения как таковом, а в уровне научной добросовестности и интеллектуальной честности. Дикари-не дикари (мы готовы согласиться, что однозначно хороших и плохих цивилизаций не бывает, каждая имеет свои недостатки и преимущества, да и представление о мире как о стадионе, где оценивают по принципу — кто там отстал, а кто бежит в ногу с прогрессом, не вполне адекватно), но… и вправду ведь, отмороженные!
И совершенно неважно, насколько более либо насколько менее – по сравнению со всеми остальными тогдашними противниками Руси и их в отношении неё амбициями. А важно, что самому страшному разорению и геноциду наши предки подверглись всё-таки именно от них. Отношение к этому Гумилёва, однако, в кратком пародийном пересказе выглядит так:
«Знаем, знаем: татарского ига не было, а был ввод ограниченного контингента золотоордынских войск по просьбе московских и ростово-суздальских князей». А вот описание дискуссии двух учёных – правда, за водкой (монгольской!):
«Лев Гумилёв. Да не было никакого нашествия!
Аполлон Кузьмин. А разрушенные города?
Лев Гумилёв. Князья их сами разрушали!
Аполлон Кузьмин. А как же летописи?
Лев Гумилёв. Летописи подделаны!»
Увы нам: если уж такая песочница возможна в самой что ни на есть академической среде (и дело не в приватной обстановке с возлияниями – Беляков приводит множество самых непростительных ошибок и искажений, допускаемых и в серьёзных работах – что самого Гумилёва, что, наоборот, других учёных – о Гумилёве…), то чего же ждать ото всех остальных!
Своё отношение к предмету Гумилёв объяснял так: «… поступив в университет и начав изучать всеобщую историю на первом курсе, я с удивлением обнаружил, что в истории Евразии есть свои «индейцы» — тюрки и монголы. Я увидел, что аборигены евразийской степи так же мужественны, верны слову, наивны, как и коренные жители североамериканских прерий и лесов Канады. (…) И те, и другие считались «дикими», отсталыми народами, лишёнными права на уважение к их самобытности. «Господи, — подумал я, — да за что им такие немилости?»»
Замечательно, скажем мы. Однако, как справедливо пишет Беляков, «так противники «мужественных» и «наивных» кочевников как бы оказались в одном ряду с кровожадными бледнолицыми, которые устроили индейцам в Новом Свете настоящую бойню. (…) Вот если бы апачи, семинолы, кечуа или ирокезы построили большой флот, переправились в Европу и начали её завоёвывать, тогда в сравнении появился бы очевидный смысл. Если бы ирокезы, как некогда монголы, опустошили Русь, Венгрию и южную Польшу, — да, тогда я согласился бы с Гумилёвым».
Книга, впрочем, отнюдь не исчерпывается «учением»; она наполнена множеством интереснейших личностей с нешуточными судьбами, хоть ненадолго оказывавшихся в орбите её центрального персонажа. Кто там только не присутствует – от крупных учёных и знаменитых поэтов до… диких и домашних животных. (Так, имеется отдельная главка «Гумилёв и животные», а в «Именном указателе», к примеру, собака Алтын фигурирует наряду с Ардовыми и Аристотелем, а кошка Руська – с Рузвельтом и Ростроповичем… Вот уж кого герой любил искренне!)
Очень много значимых фактов, сведений, деталей повседневности. Взять тот же ГУЛАГ. Насколько он был многоликим, многообразным явлением, Гумилёву удалось познать вполне. С одной стороны, не раз доводилось быть на волосок от гибели, и впоследствии, когда Солженицын напишет одноимённое произведение, Гумилёв скажет своей жене что-то в духе: надо же, а вот я – даже и вспоминать-то об этом боюсь!
С другой стороны… «У нас очень много цветов, просто Гулистан; по вечерам они сильно благоухают. Я люблю сидеть… в беседке и читать «Введение в индийскую философию», а кругом среди цветов носятся кошки» (из писем). И это – тоже Гулаг, Гулаг в отдельных его местах и определённых периодах.
Во всяком случае, научной работой в последние годы заключения Гумилёв занимался и там, причём местная библиотека, как удалось вычислить автору, была весьма неплохой. А, допустим, фильмы, которые крутили зекам, давали возможность быть в курсе кинематографических новинок.
Подобного рода сведения – о заключении, о войне и о жизни мирной, о научной среде, о перестройке делают книгу Белякова весьма выразительным и обстоятельным вкладом в фонд свидетельств о веке двадцатом – фантастическом русском веке. Этим она ценна и помимо прекрасно воплощённого образа своего героя, на котором, вопреки известной поговорке, природе точно не удалось отдохнуть.
