Книга в журнале (1)

Эссе + Стихи.

Фото автора (не все).

Добавлена главка: Волошин и другие

Жить счастливо в Венеции могут лишь те, о чьем существовании грозный трибунал не подозревает…
Джакомо Казанова
«История моей жизни», XVIII век

Не будь путешественников, Венеция через одно поколение превратилась бы в рыбацкий посёлок.
Валерий Брюсов
«Венеция», 1902

Адриатика ночью восточным ветром
канал наполняет, как ванну, с верхом…
Иосиф Бродский
«Лагуна», 1973

Тогда я подумал о том, что следовало бы ослабить силу моих страданий и сложить слова, исполненные печали…
Данте Алигьеры
«Новая жизнь», XIII век

Тут происходит борьба за представимость целого, за наглядность мыслимого.
Осип Мандельштам
«Разговор о Данте», XX век

Она никогда не воспринимала себя частью Италии.
Джон Норвич
«История Венецианской республики», 1982

Через нас оживает диалог теней…
Андре Мальро
«Голоса безмолвия»
1951

…И вот я уже сам стою на верхней палубе теплохода еле-еле ковыляющего по «лучшей в мире лагуне с золотой голубятней». Верчу в руках карту, где тут какие острова, где тут что — не понятно…

Это был мой первый приезд в Венецию.

Мы проплываем мимо верфей, где на стапелях, как и тысячу лет назад, ремонтируются морские суда. Я с удовольствием обнаруживаю, что приёмы ручной сварки корпусных деталей — те же самые, которыми мы пользовались на Мытищинском экспериментальном автоме¬ханическом заводе…

*  *  *
Главной наградой за решительность, с которой я быстренько собрался в Италию, за бессонную ночь, проведен¬ную в аэропорту Домодедово с 13 на 14 апреля 2007 года, стала именно Венеция.

Не то, чтобы я был ошеломлен, читая программу рекламного тура, но, предвкушая неожиданно выпавшее на мою долю свидание, сожалел о своей неготовности этому свиданию соответствовать.

Не прочитал, не изучил, не накопил вопросов, ответы на которые можно найти быстро, исповедуя все тот же не¬мудрящий принцип танкистов: «С марша — в бой!».

Максимум, что я смог сделать, когда наш автобус, пер¬вый раз промахнув ТОТ САМЫЙ Рубикон, уже направлялся из Римини в Венецию, так это купить в придорожном кафе схему города, как оказалось, наиболее удачную.

А вот альбом «Искусство и История Венеции» я присмотрел на запруженной туристами венецианском  Molo уже не для себя, а для Тани — дочь должна была оказаться здесь ровно через месяц…

От приветливого Римини до Венецианской Лагуны — три часа на автобусе. Потом еще полтора часа чух-чух via mare, морским путём. Почему бы не заменить тихоходную посудину на наши быстроходные катера на подводных крыльях? – думал я, ещё не зная, что через четыре года буду участвовать в состязании «крылатых» паромов.

Диалог теней

Байрон… Собираясь в Италию, я по диагонали пролистал  четвертую песнь «Паломничества Чайльд-Гарольда», отчего-то уверенный, что найду там описание Равенны, куда между делом намеревался по¬пасть, чтобы навестить гробницу Данте.

Тексты, относящиеся к Венеции, я, к сожалению, вниманием не удостоил. Но ведь и сейчас к ним не позд¬но вернуться! Как и к текстам Бродского…

Бродя в одиночестве по Венеции — наша группа, как обычно, в это время набивала ненасытные желудки — я силился вспомнить, какую из набережных Иосиф Александ¬рович любил больше всего, хотя не набережными они тут считаются, а fundomenta, то есть улицами, проложенными вдоль каналов так, чтобы одновременно они служили фундаментом для зданий.

Едва вернувшись домой, полез в книгу Петра Вайля «Стихи про меня». Ну, конечно, Набережную неисцелимых, боже ты мой!.. Но найти  на кар¬те я её не сумел – интрига сохранилась, хотя – по элементарной моей безграмотности.

Но уже тогда я сомневался, не поэтическое ли это название, как знаменитый «Мост вздохов», ставший таковым — по одной из версий — с подачи Байрона…

Вайль попал на Венецианское биеннале, посвященное инакомыслию, в 1977-м, в том самом декабре, ха-ха, когда меня как сугубо инакомыслящего относительно тогдашних армейских порядков, как раз выперли из Вооруженных Сил СССР на гражданку.

Выпереть-то выперли, но в моих мозгах, словно вбитый по шляпку гвоздь, навсегда застряла невесть кем сформулированная боевая задача:  «К концу второй недели боёв наши танки должны выйти к Ла-Маншу».

Почему нет? Мой отец Соломон Ильицкий дошёл от подмосковной Перловки до Берлина? Дошел! Значит, и мы должны были «в случае чего» пойти ещё дальше…  От той же, между прочим, Перловки. «Мы прошли с тобой полсвета, если надо – повторим!..»

Опираясь на эссе Вайля о стихотворении Бродского «Лагуна», мне не нужно было рыскать по книгам и справочникам в поисках, с какими знаменитыми именами связана история Венеции, по чьим следам я здесь проходил, представляя, как «следы налагаются на следы», а то и вступая в никому не слышный «диалог теней»…

Вайль «запрягает» их в одну строчку в качестве членов «вселенского всевременного клуба».

Петрарка, Дюрер, Байрон, Гёте, Тургенев, Вагнер, Тернер, Генри Джеймс, Ренуар, Пруст, Дягилев, Томас Манн, Хемингуэй, Висконти, Сартр, Вуди Аллен, Бродский, и чуть ниже — Чайковский, Пастернак, Ахматова, Лосев и Шемякин…

*  *  *
Кое-что к этому списку так и хочется добавить.

В 1698-м Пётр I  в ходе так называемого Великого посольства, а по сути — европейского турне, горел желанием посетить Венецию, но этому помешал очередной на Руси — последний, правда, стрелецкий бунт, да и не бунт вовсе, а, как пишет Лев Гумилёв, «возмущение».

Расстройство европейских планов возмутило царя жутко — и стрельцам вновь не поздоровилось.

У «красного графа» Алексея Толстого Пётр, неудачно осаждая Азов, делится планами с генералом Гордоном по выходу в Средиземное море. Тычет чубуком в карту. «Гляди, какие страны: Венеция, Рим…»

У Республики же он просит помощи в строительстве флота, и дож Сильвестро Валер посылает к нему 30 плотников из Арсенала. Когда с помощью флота Азов был взят, в Венецию ушла «высокопарная грамота».

Да, а что собственно такое – новая имперская столица Санкт-Петербург? Стоящая, как и Венеция, — на островах да болотах? Здесь роль венецианского Канале Гранде играет Нева…

Чуть раньше — в начале XVII века в Венеции волей прихотливой судьбы оказался Иван Болотников — единственный в истории русский полководец, осадивший «Третий Рим». Недавно в Коломне на улице его имени я вспоминал эту историческую «ситуёвину».

Вайль не упоминает Фридриха Великого (Барбароссу), побывавшего в Венеции летом 1177-го, впрочем, как и других государственных деятелей.

Фридрих, ратовавший насадить собственного Папу Римского, подписал здесь  перемирие в папой действующим и признал его единственным главой РКЦ.

Причина уступчивости – разгром  германцев Фридриха папскими италиками – знаменитыми «вольными ломбардскими городами». Об этих событиях Умберто Эко не без иронии рассказал в романе «Баудолино»…

Собор Сан Марко с маленьким порфировым ромбом в полу – при входе в центральные двери,  пишет Джон Норвич, — традиционно считается местом, где император простёрся перед папой…

Фридрих ожидал разрешения въехать в Венецию на Лидо, а когда получил его, в сопровождении кораблей республики, причалил к  Моло – самой известной городской пристани.

*  *  *
Как это ни странно, Вайль ни словом не обмолвился о Данте. Должен же он был видеть бюст грозного поэта на кирпичной стене у входа в Арсенал, вмонтированный прямо в фортецию.

Наша сногсшибательная гидша Ирина на мой вопрос о явлении поэта в этом серьёзном месте, только пожала плечами.

Ну, гидша ладно, но Вайль не мог не читать «Божественной комедии» с его знаменитыми терцинами об Арсенале и его рабочих – главных защитниках дожа и республиканского правления…

В Арсенале располагались верфи, картина которых прямиком перекочевала в описание одного из смрадных мест Дантова Ада. Здесь…

…как в венецианском арсенале
Кипит зимой тягучая смола,
Чтоб мазать струги, те, что обветшали.

И все справляют зимние дела:
Тот ладит весла, этот забивает
Щель в кузове, которая текла;

Кто чинит нос, а кто корму клепает;
Кто трудится, чтоб сделать новый струг;
Кто снасти вьет, кто паруса латает…

К слову, почему все-таки «струги» (русские речные плоскодонки) и перекочевавший к нам в конце XVII века из тюркского языка «кузов»? Если «галера» не лезла в размер терцины, то «корпус» был бы для знаменитого переводчика Михаила Лозинского вполне на своем месте.

И еще один любопытный нюанс. В предисловии к поэме, вышедшей в 1982 г. в издательстве «Правда» (!), сказано, что переводчик в 1946 г. был удостоен Государственной премии 1 степени. Но  вплоть  до 1952 г. в СССР существовали только Сталинские премии — таковую и получил Лозинский, как значилось в постановлении — что-то вроде «за «образцовый перевод бессмертного произведения…»

Осип Мандельштам — вот кто, видимо, лучше других смог вникнуть в поэтику Данта.

«Дант»! – укоротив (в этом, правда, он был не первым) имя поэта, О.М. дал мне возможность написать: «Раз уж ты не танк, не Дант, даже не дантист, по великим городам раз уж не пройтись…» и лирически прокомментировать некоторые цитаты из его «Разговора о Данте» в опусе «Дантельштам».

Так вот, Мандельштам заметил, что «Дант глубоко чтил искусство современного ему мореплавания». Но было ли галерное дело искусством, а не вынужденной необходимостью «бороздить моря»?

Замечание о венецианских приключениях Данте я нашёл уже после второй моей поездки в книге Норвича.

Данте прибыл в Венецию в 1321-м при доже Джованни Соранцо, а тот был «холоден к иностранцам». Республика под его правлением благодушествовала целых 16 лет. «Соранцо дал своему народу передышку», — пишет Норвич.

Самое замечательное событие – рождение трёх детёнышей у пары львов, подаренных королём Сицилии. Что до великого поэта, специального посланника из Равенны, то известно одно: его миссия была связана с вопросами судоходства по реке По.

Чёрствые и заносчивые венецианцы отказались обеспечить Данте наиболее удобный путь обратно в Равенну, по дороге он угодил в малярийные болота и умер от лихорадки.

Меня интересовал вопрос, похож ли венецианский бюст Данте на самого поэта. Наиболее известным является его изображение, приписываемое Джотто.

*  *  *
Гёте, о котором разговор пойдёт чуть ниже, 3 декабря 1824 года показывает Эккерману медаль, сделанную при жизни великого изгнанника.  «Посмотрите, сказал он, — какая сила в линии носа, как решительно вздёрнута губа. Стремительный подбородок прекрасен в своём слиянии с челюстными костями…» 

Гёте описывает Данта с позиции завзятого натуралиста…

«Далее Гёте заметил, — пишет Эккерман, — что сложная рифмовка («Божественной комедии») едва ли не в первую очередь способствует затруднённому пониманию Данте».

О какой рифмовке речь – об итальянской или переводной немецкой?..

И ещё про львов… Подарок, полагаю, венецианцам сделал Федериго II, львята появились на свет в 1316, в его правление. Федериго воевал в Калабрии против папства, захватывал Реджо, и был похоронен в Кафедральном соборе Катаньи, там и там – по обе стороны Мессинского пролива — мне посчастливилось побывать.

*  *  *
С моим посещением Венеции в 2007-м совпало ещё одно интересное событие, связанное с Данте.  В конце апреля около «острова изгнанников» Сан Микеле был открыт памятник Данте и Вергилию «Ладья Данте».  Поэты ВНОВЬ отправляются на экскурсию в ад. Почему именно на ладье? Проходческий щит был бы более уместен.

Композицию в две тонны весом изваял наш скульптор на все руки Георгий Франгулян. Она снабжена лифтовым механизмом, чтобы постоянно находилась на поверхности Лагуны…

*  *  *
Пять лет провёл в Венеции великий поэт, сын изгнанника, юрист по профессии и неутомимый путешественник Франческо Петрарка: с 1362 по 1367-й. Здесь якобы жила с мужем и детьми его незаконнорожденная дочь.

Однако, он уже был в Венеции в 1354-м, пытаясь склонить республику к дружбе с Генуей. Открыть «упрямые сердца» венецианцев у него не вышло, он их «не впечатлил, как и Данте за 33 года до этого», — делает вывод Норвич, назвавший в тот же время  поэта «самым выдающимся гостем Венеции».

Оказавшись в республике в 1362-м после бегства от чумы из Падуи, он получил здесь дом на Риве в обмен на обещание оставить Венеции свою библиотеку.

Через некоторое время поэт участвовал в торжествах по поводу подавления мятежа на Крите и даже сидел по правую руку от дожа Лоренцо Челси.  Об этом празднике сохранились заметки поэта, но вот библиотека…

«Какое счастье, что он не оставил библиотеку в Венеции, какое счастье, что он её никому не отказал», — такие мысли приписал поэту Ян Парандовский, обожаемый мной в юности за «Алхимию слова».

Петрарка, в частности, описывает коней, стоящих на балконе (лоджии) базилики Сан Марко, вывезенных из Константинополя дожем Энрико Дандоло в 1204-м. «…четырёх лошадей золочёной бронзы, которых неизвестный древний скульптор запечатлел с таким правдоподобием, что кажется, слышно, как они ржут и переступают копытами…»

Теперь мы знаем, что кони изваяны в IV веке до нашей эры Лисиппом из Сикиона, любимым скульптором Александра Македонского. Вряд ли такие тонкости интересовали венецианцев, грабивших Константинополь.

Затем Наполеон ответит им той же монетой…

*  *  *
Дважды, спасаясь от чумы, бушевавшей в родном Нюрнберге, гостил в Венеции Альбрехт Дюрер.

Впервые – в 1494 – 1495-м и затем в 1505 – 1506-м он учится у венецианских и итальянских художников, например, у Андреа Мантеньи, утверждавшим, что «мастера создаёт упражнение».

Пишет, в частности, незаконченный портрет молодой венецианки, по-видимому, своей любовницы, и цикл картин «Семь страстей Марии».

Дюрер красит волосы по моде венецианских женщин, чтобы с этих пор выглядеть на автопортретах золотоволосым.

Недалеко от Моло – постоянное место швартовки прогулочного теплоходика «Беллини».

Трудно сказать, какой из трёх художников этой фамилии «превратился в пароход». Дюрер был знаком со сводными братьями Джентиле и Джованни Беллини. Скорее, речь о первом, обладателе ряда высоких титулов и официальном художнике Венецианской республики.

Нам, однако, лучше известен Джованни. Я обожаю его «Мадонну с младенцем» (1480 г.) и «Обнажённую девушку перед зеркалом» (1515 г.) – именно она «открывает» эту часть статьи.

Для нас особо интересен портрет дожа Леонардо Лоредано (1501 г.) в традиционном дожеском облачении. Признаюсь, однако, что эти персонажи напоминают близких мне людей…

В церкви Сан Дзаккария сохранился алтарный образ работы Беллини «Святое собеседование» (1505 г.), который наверняка видел Дюрер.

Когда в ресторане на волнах Джудекки я наслаждался розовым венецианским каберне, мимо, как привет из Прошлого, продефилировал «Беллини» с туристами на борту. Жаль, что не дал гудка…

«В Венеции я сделался благородным господином», — похвастался Дюрер в письме другу. Потому что работал, как зверь, ставил перед собой всё более сложные задачи, так что наконец ТОТ САМЫЙ дож Лоредано, посетив мастерскую немецкого художника, предложил ему стать официальных живописцем Синьории.

Удивительна история картины Дюрера «Праздник чёток» (1506 г.), на которой он изобразил не только императора и папу, но и себя любимого.

Она, восхищая венецианцев и многочисленных гостей, долгие годы висела в церкви Сан Бартоломео, пока, почти через сто лет, её для своей коллекции не выкупил император Рудольф II Габсбург. Чтобы не повредить картину, её пешком на руках несли через Альпы прямиком до императорской резиденции в… Праге!

Правда, дальнейшая судьба шедевра сложилась печально, как и у многих других произведений Дюрера. Но, как бы то ни было, именно в Венеции этот сын и внук ремесленника превратился во всемирно известного художника.

*  *  *
Я сидел в ресторане у «берега» Джудекки. На фотке он — под зелёной крышей. За спиной – громада церкви 18 века Санта-Мария дель Розарио, в просторечии (и на схеме!) – Джезуати с потолочными росписями Джованни Тьеполо.

Чуть дальше за ней – менее заметная церковь Santa Maria della Visitazione, в просторечии Пьета. Она принадлежала «приюту отверженных», основанному в 1346-м при доже Андреа Дандоло.

«Отверженные» – они же «неизлечимые» Бродского.

Суровый старый дож обожал пение содержащихся в приюте девочек-сироток, судя по всему, подкидышей от «случайно» забеременевших монашек.

Нынешнее, то есть перестроенное здание церкви – тоже 18 века. В то время здесь служил капельмейстером Антонио Вивальди. С 1703-го вплоть до своей кончины в 1741-м», – уточняет Норвич.

С таким «послужным» музыкальным списком, понятно дело, концерты в церкви проходят и сегодня.

Но меня, нерасчётливо заказавшего здоровенную пиццу под удачно заказанное розовое венецианское каберне, больше занимали не эти «тени прошлого», а также не указанный Вайлем Микеданджело.

Передо мной – за одноимённым каналом – как бы плыл в лёгком мареве остров Джудекка, где гениальный скульптор и художник оказался 25 сентября 1529 г., убегая из родной Флоренции от войск императора Карла V.

Построенная в честь избавления от чумы 1575-1576 г. церковь Спасителя (Il Redentore) своими рёбрами основного здания напомнила мне «ещё более ребристый» кафедральный собор Майорки…

20 ноября, то есть отсидевшись в недосягаемой для врагов Лагуне  около 1,5 месяцев, Микеланджело уже вновь оказался во Флоренции чтобы вернуться к службе, доверенной Горсоветом – оборонять город в должности генерала и прокуратора всех фортификаций.

Почему всё-таки Венеция? Отсюда «замыслил он  побег» во Францию, под обещавшее невиданные щедроты королевское крыло Франциска I Валуа.

Французский посол в Венеции тотчас предложил королю переманить мастера, отказавшегося, кстати, от всяких услуг венецианцев.

Но тот, одумавшись и выторговав себе прощение, поспешил обратно, хотя  власти Флоренции приговорили всех не вернувшихся  в установленный срок беглых граждан к изгнанию. То есть какое-то время Микеланджело числился в изгнанниках.

Что ж, он сам этого хотел, размышляя в стихах о судьбе Данте.

Лучистая звезда, чьим озарён
Сияньем край, мне данный для рожденья, —
Ей не от мира ждать вознагражденья,
Но от тебя, кем мир был сотворён.

Я говорю о Данте: не нужны
Озлобленной толпе его созданья, —
Ведь для неё и высший гений мал.

Будь я, как он! О, будь мне суждены
Его дела и скорбь его изгнанья, —
Я б лучшей доли в мире не желал!

Перевод принадлежит Абраму Эфросу, переводившему также Данте и Петрарку. Кстати, стихи Микеланджело в его переводе у нас были впервые изданы  в 1964-м, ровно полвека назад.

* * *
В 1588-м в Венеции умирает Паоло Веронезе, то есть художник, чьей «малой родиной» была Верона.

На Республику он работал без малого 40 лет, сначала – во Дворце дожей, затем – в Золотом зале библиотеки Св. Марка. Были у него, само собой, и частные заказы.

Для знатной семьи Пизани Моретта он написал картину «Семья Дария перед Александром» (Македонским». Выделяю это полотно по двум соображениям.

Во-первых, «броневому делу» я учился в Самарканде, где воевал этот непобедимый полководец. Во-вторых, увидеть знаменитое полотно хотел, отправляясь в Италию, Гёте.

Изображение Веронезе, конечно, чисто условное. Все его персонажи перенесены в более поздние века. Один комментатор умудрился отправить их в 18 век, отставив самого художника в 16-м…

Вся свита Александра глазеет на женщин персидского владыки с большим интересом. Даже его конь, вероятно, знаменитый Буцефал, удивлённо вытаращил глаза.

Позднее тот же сюжет – но уже без коня – использовал французский художник Пьер Миньяр. «Великодушный Александр Македонский» у него изображён с лицом короля-солнце Людовика XIV.

«Наш интерес» заключается в том, что полотно Миньяра и автопортрет Веронезе хранятся в Эрмитаже. Кроме того, посвятивший «знакомству» с Италией целых 22 года (с 1636-го), Миньяр бывал и в Венеции…

А вот реакция знатока живописи Гёте: «Мы видим, какое значение в искусстве имеют великие личности, в прежние времена встречавшиеся чаще, чем теперь. В Венеции, стоя перед творениями Тициана или Паоло Веронезе, ты ощущаешь могучий дух этих мужей, как в остроумнейшей композиции целого, так и в отдельной мельчайшей его подробности…»

Как и многие «древние» семейства Венеции, род Пизани Моретта постепенно сошёл с исторической сцены. Но дворец, носящий это славное имя, по-прежнему отражается в зелёных водах Канале Гранде.

Гостил в нём в январе 1782 года будущий невезучий император Павел I с женой, именовавшиеся графом и графиней Северными, а позднее — Жозефина Богарне, жена Наполеона.

На празднествах в честь «графской четы» Павла поразили не технические чудеса, а спокойствие народных толп, не нуждавшихся в муштре и понукании.

Чета к тому же проявила скаредность. Норвич, не указывая первоисточника, приводит слова историка Филиппа Лонгворта: «Они оплатили только половину счёта за проживание, не оставили чаевых за пир в Арсенале и не пожертвовали на приют для девочек-сирот, как велит обычай».

С этими чаевыми итальянцы всегда устраивают напряг!..

Во дворце Пизани Моретта ежегодно проходят мероприятия, связанные с Карнавалом (в этом году – 27 февраля) и Бал дожа (1 марта), на которые через Интернет приглашаются все желающие.

Веронезе был хорошо знаком с ещё одним венецианским семейством Барбабо – из числа самых древних — и написал портрет Даниеля Барбаро.

До нынешних дней сохранилось три принадлежащих семейству дворца, в одном которых останавливался названный Вайлем Генри Джеймс. В других – неназванные Роберт Браунинг и Клод Моне.

* * *
Осенью 1786-го Гёте наблюдал процессию дожа и синьории к церкви Св. Джустины.

 

Это шествие, — пишет Норвич, — посвящённое победе под Липанто в день означенной святой, с 1572-го и до падения Республики стало обязательным.

Из десятка кафешек на первом этаже Старых и Новых Прокураций Поэт, остроумно назвавший Венецию «республикой бобров», почему-то выделил Florian, существующее по сию пору.

Площадь Сан Марко, конечно, великолепна. Не зря на ней почти постоянно снимается кино. Всё время звучит музы¬ка. Валерий Брюсов застал здесь военное музицирование, заме¬тив: «Нигде в мире нет лучшего помещения для концер¬та».

В первый мой приезд в одном углу площади играла пиа¬нистка, благосклонно улыбнувшаяся, когда я поднял на нее объектив «Соньки», в другом — целый оркестр ис¬полнял нечто бравурное в честь, как значилось на вымпелах, кафе Lavena, открытого в 1760-м. Здесь, в частности, любил сиживать Рихард Вагнер – ещё один великий персонаж из «всевременного клуба».

В отнюдь не вагнеровской музыке мне показалось что-то знакомое. Да это ж, братцы, утёсовское «сердце, которому не хочется покоя!» Честное пионерское!..

При втором посещении Венеции оркестр играл перед «Флорианом». И солирующая красавица-скрипачка ласково мне улыбалась. На некоторых вымпелах значился год открытия «злачного» заведения — 1720-й!

Не в силах пройти мимо знаменитого кафе, я поки¬нул его не солоно хлебавши. Уже налитую мне чашку кофе буфетчики, переругиваясь, принялись передавать из рук в руки. Я матюгнулся и вышел вон.

Думаю, старый со¬ветский танкист нарушил некий заповедный порядок. Действовать надо сугубо через официанта, отстегивать чаевые, которые затем делятся между всеми служками…

К сему – телеинтервью каких-то чудаков, организованное однако же с Иосифом Бродским. За неудобно и не на месте поставленным столиком Бродский с Евгением Рейном, прихлёбывая граппу, вспоминают отметившихся во «Флориане» знаменитостей.

Среди прочих называют Жорж Санд и Шопена. Если насчёт Санд я не в курсе, Шопен однозначно в Венеции не был. Не успел. Вот, в чём соль. Гений ты или нет, а какие-то вещи надо успевать.

Я, как пьяный, бессмысленно шатался по площади, думая об отце, с которым нам так мало удалось попутешествовать вместе. Когда фотографировал базилику с середины площади, в объектив попал мужчина, очень на отца похожий. Только в очках.

Отец очков никогда не носил, поэтому и я их не ношу тоже…

С мостов я фотографировал проплывающие гондолы. В узких каналах гондольеры отталкиваются от стен ногами.

В одном из каналов, кажется, на Rio di S. Trovaso, обнаружил гараж для нескольких лодок.

В «Венецианских эпиграммах» Гёте бессердечно уложил в гондолу всю человеческую жизнь от люльки до гроба.

Эту гондолу сравню с колыбелью, качаемой мерно.
Делает низкий навес лодку похожей на гроб.
Истинно так! По Большому каналу от люльки до гроба
Мы без забот через жизнь, мерно качаясь, скользим.

Ни разу не видел гондолу с навесом. Возможно, их ставят в плохую погоду. Но, в частности, таковые изображены на цветном офорте и гравюре художника Алексея Кравченко. В Рунете их названия перепутаны. Гравюра, изображающая Мост Риальто, названа «Пьяцетта», тогда как сама пьяцетта на офорте числится «Площадью Св. Марка».

Оба произведения относятся к 1926 году, когда художник «коротал» эмиграцию в Чехии…

Обязательное описание «сорока сороков» венецианских церквей с их перезвоном Гёте тоже вывернул по-своему.

Ох, как трезвонят попы! И на звон их усердный приходят
Все, лишь бы в церкви опять нынче болтать, как вчера.
Нет, не браните попов: они знают, что надобно людям.
Счастлив, кто сможет болтать завтра, как нынче болтал.

Эпиграммы написаны летом 1775 –го, когда Поэт приехал в Венецию с великим герцогом Карлом-Августом. От прямых описаний в прозе он сознательно уклонялся: во-первых, столько уже всего написано, а во-вторых, Венецию не с чем сравнивать, кроме как с ней самой…

«Впервые Гёте побывал на Сан-Марко в 1740-м в дни карнавала» — прочёл я в одном из «источников». Интересный факт, если учесть, что Поэт родился в 1749-м. Впрочем, он ведь был дружен с Мефистофелем, а тот был горазд и не на такие кунштюки.

Самое длительное пребывание Гёте в Республике относится к апрелю-маю 1790-го. Почти два месяца, полагаю, счастливых. Известна и точная дата приезда – 31 марта.

Почему в 1794-м , в конце сентября Поэт «сменил» имя и род занятий, назвавшись купцом Меллером? С момента написания эпиграмм прошло без малого 20 лет.

Впрочем, его двухнедельный тур был чётко спланирован: посетить церковь Реденторе и монастырь Карита, послушать ночное пение гондольеров и побывать на рынке морепродуктов.

Куда бы я сегодня ни приезжал, если позволяет время, отправляюсь в порт и на морской рынок.

Мечтаю посмотреть торги на рыбной бирже. В португальском Кашкайше такая возможность была, но я элементарно опоздал.

Здесь у нас должно снова «всплыть» имя Наполеона. Гёте, как известно, был лично с ним знаком, так что их циклопические тени всё ещё, если присмотреться, бродят по Сан-Марко. В Египетском походе в библиотеке генерала Бонапарта находился гётевский «Вертер». «Он его изучал, как судья изучает уголовное дело», — рассказывал Гёте Эккерману в апреле 1829-го.

Кстати, Эккерман тоже посещал Венецию. Может быть, несколько раз, но осенью 1830-го – точно, что следует из его «Разговоров с Гёте». Одно досадно – живописные сюжеты на тему Гёте + Венеция отсутствуют.

*  *  *

«Я обошёл пешком все побережья Средиземного моря».
Максимилиан Волошин
«О самом себе»

«Уроженец Киммерии — не по рождению, а по усыновлению», Волошин побывал в Венеции летом 1899 года.

С ним у меня несколько точек пересечения, первая из которых – теперь уже забугорный Ташкент. Я, как и он, печатался в Туркестанских изданиях, только в военных. Существовала, если кто помнит, газета ТуркВО «Фрунзевец», в которой публиковались мои крошечные заметулечки и спортивных мероприятиях в СВТКУ.

Следующая точка пожирнее – порт Барселоны. Кажется, именно Волошин подсказал мне, что отсюда на знаменитую битву при Лепанто отправился Сервантес. Сам он отбыл из Барселоны на Майорку, где мы уже «пересеклись» более существенно – в Пальме и Вальдемоссе.

Но что же Венеция?

Не припомню, чтобы что-то читал у него о Венеции в прозе. Из Серениссимы, как известно, он вынес одно четверостишие «про Тициана», позднее в два захода растянутое до пяти катренов.

Венеции скорбной узорные зданья
Горят перламутром в отливах тумана.
На всём бесконечная грусть увяданья
Осенних и медных тонов Тициана.

В окончательном виде в нём оказались Орканья, Веронезе и Тинторетто – для того, как мне кажется, чтобы в лишённых энергетики стихах Тициану не было одиноко…

Но вообще-то из тициановых полотен мне больше вспоминается император-вояка Карл Пятый, изображаемый венецианским живописцем неоднократно. Да и легенда хороша: будто бы железный рыцарь подал художнику выпавшую кисть…

Образ Венеции – я бы назвал его «затхлым» — оживает у Волошина в Париже – Ни улице Венеции, которая «сохранила весь характер XV века», и соседствующих с ней Бризниш, де Вениз, Бобур.

«Теперь эти улицы носят характер узких каменных коридоров Венеции. В них уютно, грязно, душно и темно. Белые вывески и фонари отелей-притонов висят поперёк улицы. Кое-где освещены окна и двери кабаков, из которых вырывается гам и звон. Кое-где видны коридоры, освещённые в глубине коптящей керосиновой лампой…»

«Обломком» Венеции можно считать дом художника, изображённый им на фоне горы Сюрю-Кая — из-за высоких узких окон с полукруглым верхом.

Эмилий Миндлин в книге «Необыкновенные собеседники»: «На нём был костюм серого бархата — куртка с отложным воротником и короткие, до колен, штаны — испанский гранд в пенсне русского земского врача, с головой древнего грека, с голыми коричневыми икрами бакинского грузчика и в сандалиях на босу ногу».

«Испанский гранд»? То есть всё-таки ближе к тицианову рыцарю, чем к сгинувшим в веках киммерийцам.

В том же 1999-м в Венеции выставляется неподражаемый Леон Бакст.

Продолжение следует…

 

Следующая часть книги
находится в переработке

ВЕНЕЦИАНСКИЙ МАРШ

Первое Поэтическое Приложение

Интродукция-1

Мы шагаем с тобой по Италии,
по Италии и так далее.
Не напрасно ль сбиваем сандалии?
Ох, как ветер свободы пьянит!
Бесполезное наше движение
будет в текстах иметь искажение.
За душевное это брожение
пусть любимая нас извинит.

Оценить было б странно заранее
тех, кто к делу приложит старание,
холод, голод, сердец обмирание,
бесконечную мать-перемать.
Грянь, весёлая песенка взводная!
Мне милей эта доля походная,
чем сплошная любовь всенародная.
До Венеции бы дохромать…

Интродукция-2

Внутренний голос:
«Хотел бы я видеть все вещи,
написанные о Венеции —
и лишь потом рассказать нечто личное…»
Хотел бы я знать о планах Генштаба в отношении Венеции, чтобы точно представлять свою персональную задачу,
как и задачу танковых войск в целом.
Хотел бы я быть там, где я был, но и дальше –
там, где не был.
Я уже — после О.М. — разговаривал с Данте,
и теперь вижу Данте,
как можно говорить со всеми и видеть всех,
оставаясь невидимым.
…ибо творческий кризис —
когда прилива не бывает вовсе,
а не когда его уровень ниже предположительного.
…ибо не переходившие Рубикон
никогда его не перейдут.
И не поехавшие в Венецию никогда в ней не появятся.

Так пусть будут хотя бы счастливы.

…ибо И.Б. похоронен в городе без автомобилей,
и это логично, раз всё равно некуда ехать.
Для движения вглубь транспорт не нужен!
…ибо не случайно в объектив
попадает человек, похожий на отца.

Это даже правильно, что отец никогда
не носил очков и тем более не был на Сан Марко,
хотя проехал на танке пол-Европы.
Ему бы еще жить да жить…
Ребята, не Москва ль за вами? —
Так говорит Посейдон. Шутка…

«На плоских камнях
над елово-зелёной водой залива
плодятся духи
подобные аквалангистам
с баллонами за спиной…» —
Чеслав Милош, 1962.

*  *  *

Баю-баю, Байрон.
Баю-баю, лорд.
Или ты не барин
среди эфтих морд? —

С бомбой да с обрезом,
с миной да с дрючком…
Что ж ты мелким бесом
вертишься волчком?

Или ты не в шлеме?
Или — не с мечом?
Разве ты в поэме
этой ни при чём?

Баб-баю, Байрон.
Размышленья — прочь!
Это ж не по бабам
шляться день и ночь.

Не верти сопаткой
и держись прямей.
Либо ты над схваткой,
либо — прямо в ней.

Интродукция-3

Бессмысленен рассказ, когда показ
отсутствует… Я помню как сейчас,
по карте развивалось наступленье
вполне успешно. Танки шли стеной,
спокойно оставляя за спиной
смешные «очаги сопротивленья».

Давно в тылу Германия. В горах
десант дерётся. Мы — не при делах –
взбираемся по горным автострадам,
чтоб выйти к Адриатике. Ла-Манш
возьмёт вторая армия, чей марш
мы сравниваем с праздничным парадом.

И вдруг открылось море! Боже мой!
Нет, нам уже не хочется домой.
Венеция стоит перед глазами.
Прекрасен будет наш опорный пункт!
Не верится — такой осилен путь!
Ура, что мне такое приказали!..

Над картой разрисованной моей
комбат чесал затылок. Что на ней
я переврал при этаких нюансах?..
Но замысел, засевший в головах,
историю довёл — не на словах –
на деле — до дворцов венецианских.

*  *  *

Лагуна. А мы тут плывём без лага.
Фарватер ясен, ибо провешен
сваями… Ну, подтянись, бродяга!
Ты на вечном пути, ибо сам — не вечен.

Там и сям островки рассыпаны щедро.
Тысячелетние — справа — верфи.
Надо ж была зарыться в такие недра.
Ущипни себя, прошептав «не верю…»

или лучше — попутчицу. Эй, Наталья!
Хочешь, песней тебя порадую взводной?
Я был должен впереться сюда на танке,
а тащусь — на посудине тихоходной…

*  *  *

Я на одном из тех привалов,
где вряд ли прошлое нарушу.
Зелёная вода каналов
из-под дверей течёт наружу.

И солнце рыжим стеклодувом
вышагивает поперечно.
Не знал, не чувствовал, не думал,
но вот я — здесь!
Не зря, конечно…

Не всё былое — лишь помарка.
Продлись часа ни три, мгновенье.
На титанической Сан Марко
хочу я встретить наводненье.

Не замечай, как мы отвалим,
но дай, Венеция, вглядеться,
в придачу к островам и сваям,
на соли вставшая и перце.

*  *  *

Не спорь — реально, не реально
сие творение… Эй, парень,
стоящий на мосту Риальто,
ты разве сам ещё реален?

Глядят с разинутыми ртами
попутчицы — Наташка, Зинка.
Девчата, не Москва ль за нами
в морях отсвечивает зыбко,

впрямь «порт пяти морей»?..
Не так ли
мы время сваливаем в кучу,
почти в шекспировском спектакле
спроста устраиваем бучу?

Не здесь ли этих пьес, ребята,
приоткрываются пружины,
волной стирая виновато
не наши лица, а чужие…

*  *  *

Еще и Марбург не написан,
но над Канале Гранде он
многозначительным эскизом
проникнут… И не изумлён.

Теперь здесь не венецианки,
но китаянки здесь плывут,
и «размокающей баранке»
германцы каркают зер гуд!

А я бы марбургским студентом
и не такое учудил –
бессмысленным экспериментом
с двойным БК и без чернил.

*  *  *

Имя — Генштаб, а по сути — баба.
Ни хрена я не знаю о планах Генштаба.
А ведь мог бы впрячься, возглавить взвод,
повторяя: в поход, ребята, в поход.

Я лечу над мостами и — с их крестами –
над соборами. Да, удивлён местами,
но не ясен мне до конца маршрут.
Чуть яснее — штабисты опять просрут!..

Ба! Уже потянулись к нам горожанки.
Шлемофоны сняли мои сержанты.
Пристают. Зубоскалят. Шпрех ин зе дойч?
Та родит им сына, а эта — дочь,
чтоб Генштабу хотя бы чем-то помочь…

*  *  *

Бессчётное число причалов –
что у помпезной, что у хлипкой
постройки. Кто тут различает,
что было верным, что — ошибкой?

Дубов и лиственниц бессчётно
в дно заколочено морское.
И рассуждаешь здесь о чём ты?
Не о борьбе, но о покое?

Мы все учились понемногу,
да только пшик от этих знаний.
То от порога, то к порогу
волна гуляет в Океане.

Но, чтобы сделался причалом
порог, попробуй стать венетом
в краю, настолько одичалом,
что бесполезно быть поэтом.

*  *  *

Венеция строителям не нра…
А мне, бродяге, — нра, когда задаром
меня переправляют катера
туда-сюда, ничуть не за товаром.

Не для кормёжки важных голубей,
мне милых кур хватает для кормёжки,
а для того, чтоб армии своей
я здесь, на Molo, поклонился в ножки.

Ведь не случайно, вскормленный с копья,
сюда я не на танке закатился!
Хотя, возможно, миссия моя –
разведка пёхом — супротив латинства…

*  *  *

Конец второй недели боёв. К Ла-Маншу
наши танки вышли… Ну, не ломайся,
дорогая старушка. Мы не орда,
не фашисты, не гунны… Зачем тогда?
Неуёмная тяга к походу, к маршу.

Атакуешь быстро — минимум жертв!
Про Чайльд Гарольда
в офицерской сумке книжка… Вот оборона —
как серпом по яйцам. Борис Кузьмич
так учил нас. И есть чем закончить speech:
не торчать же всю жизнь внутри огорода!

Я в Венеции, братцы! Теории старой — жалко?
Вдоль каналов один марширую, вдыхая жадно
лёгкий ветер истории продувной,
размышляя, пошли бы ломить стеной
и какие девчонки — венка и парижанка?

*  *  *

В Венеции на Ponte dei Sospiri,
Где супротив дворца стоит тюрьма…
Байрон

В Венеции на Ponte dei Sospiri
мир кажется возвышенней и шире,
а что тюрьма, так мы ведь от тюрьмы
не зарекались при любом режиме.
Да тот же Рим возьми… Не так ли в Риме
произрастали граждане, как мы? —

к истории прислушиваясь редко…
Отечество нам — те же хрен и редька
и что за овощ правит — всё равно.
Но мог же, мог на ponte dei sospiri
однажды оказаться  я в мундире.
А что сейчас? Комедия! Кино!

Эх, не для танка — для подводной лодки
республика у моря посерёдке.
Любой значок пришпиливай ко лбу,
нет, не взнуздаешь скакунов Лисиппа.
И старый дож Дандоло — вот лисица! –
тихонечко хихикает в гробу.

*  *  *

Комедиограф дуба дал в Париже,
но — долго жил. Поэты — те пожиже,
хотя и тех же — по рецепту — щей
и столь же прославляемых мощей.

Нет, песнопевцы, фишка не в обмане.
Вот Гете кофе пил во «Флориане»,
а мне — и вроде б опытный карась! –
попытка там поддать не удалась.

Комедия в венецианском стиле?
Спасибо, что тюрьмой не угостили.
Там, впрочем, говорят, теперь музей,
а всё же будь приличен, не борзей.

Жаль, нынешний прилив прошёлся низко,
и площадью владеет пианистка…
Прощай, прощай!.. Обратный катерок
за путь обратный не берёт оброк.

*  *  *

Вот вам и набережная неизли-
чимых… Куда меня привели
парочка нищих моих идей:
иди — постигни и овладей!

Вот вам и набережная неизвле-
каемая, даром что не в огне,
но обсуждаемая волной –
выстоит, если еще по одной?

Вот вам и набережная неубы-
ваемая: лиственницы и дубы
вставлены вроде зубов в десну –
в дно, и пойти не дают ко дну.

Вот вам и набережная неотры-
ваемых… Мысли как боль остры
не потому, что всё это зря –
фляжка кончается вискаря.

*  *  *

Распространитель лотерейных
билетов и галантерейных
замашек. Впрочем, и Гомер
для Казановы не пример.

Известным способом особым
приближен к царственным особам
и к инквизиции… Шпион?
Жаль, в президенты не внедрён!

Московским изданный Рабочим
в дни Перестройки, правомочен
у Времени секретарём
служить, пока не грянул гром.

Ты в ветреной его отчизне
на Fondamenta след оттисни
и морю поклонись, как дож,
и призрак рифмой потревожь.

*  *  *

Что ж не бьёшь челом Первомаю
ты, воспитанник Первомая?
Я почти что всё понимаю,
ни хрена, может быть, не зная.

Вроде б я получил заданье,
но не справился с тем заданьем.
Смутных образов воссозданье
не является оправданьем.

Бьет вода холодная в сваи,
стаю лодок трясёт у мола.
Доплывём — и собою станем –
отпустили б семья и школа.

Повернувшись к Вселенной задом,
при своих оставшийся липах,
«Повезло чуваку». — сказал он,
одному из неисцелимых.

Я в Венеции. Я вербую
в рядовой состав — адмирала,
принимая судьбу любую
по-соседству от Арсенала.

*  *  *

Я жду боевого сигнала,
не жду — поощрительных слов
у замкнутых врат Арсенала,
где Данте отменно суров.

Что маршалы зова не слышат –
так это известный глушняк.
Прилив эту публику слижет
без танковых наших атак.

При вспышках последнего света
лишь он не склонит головы,
и, оберегая поэта,
ощерятся добрые львы.

*  *  *

Пусть ты, барон, не вполне барон –
строй оборону со всех сторон.
Но от тайги до Британских морей
всякому ясно, кто тут шустрей.

Всякий успех потому успех,
загодя мы испугали всех.
Нету баронов? Мы их найдём,
поиск устроивши днём с огнём.

Ехать в Европу, ура-ура,
всё ж-таки лучше, чем за Урал.
Баки полны и полон БК.
Arrivederci! Goodbye! Пока!

*  *  *

Увиденное проще, чем твои
фантазии?..
С желаньем запоздалым
затихли на окраинах бои
и патрули шуруют по кварталам.

Здесь нечего делить. Кругом — вода,
как в песенке поётся немудрящей.
Но мудаки находятся всегда,
и с армией к тому же настоящей.

Хотя церквей тут всяких пруд пруди,
молились плохо, видимо, гражданки.
И что мы видим с холодом в груди?
Развалины. Среди развалин — танки.

С чего ж тебе так радостно, балда?
Да потому что нет потерь во взводе,
что Океана мрачная вода
светлеет, оставаясь на свободе.

*  *  *

Вдали от богоизбранной Руси
куда как проще кланяться merci
(при виде фрицев вспоминая danke),
чем пробиваться черт-те где на танке.
Но главное, не правда ль, Натали,
что мы дойти хотели — и дошли!

Отдельное merci моей стране
за то, что я готовился к войне,
которая, увы, не приключилась,
зато я приобрёл велеречивость
и, оказавшись в сказочном краю,
всё те же песни дикие пою.

Римини — Венеция — Перловка,
апрель — декабрь 2007

 

Tags: Байрон, Бродский, Брюсов, Вагнер, Вайль, Венеция, Гёте, Данте, Ильицкий, Италия, Казанова, Мандельштам, Наполеон, Норвич, Петрарка, Толстой, Франгулян