Салам! – четыре раза (2)
Фото В. Ильицкого
Кавказская тема в женской прозе 2000-х
Дарья ВАЛИКОВА
Абгарян Н. Манюня. Манюня пишет фантастичЫскЫй роман. Юбилей Ба и прочие треволнения. – М., 2010; 2011; 2012.
Симоньян М. В Москву! – М., 2010.
Ганиева А. Салам тебе, Далгат! Праздничная гора. – М., 2010; 2012.
Латынина Ю. Джаханнам, или До встречи в Аду! Ниязбек. Земля войны. Не время для славы. – М., 2005; 2005; 2007; 2009.
Если Наринэ Абгарян – одарённая рассказчица реальных, безо всякого художественного вымысла, историй, которые просто заимствует из собственной жизни, а повесть Маргартиы Симоньян можно было б назвать текстом журналистки, решившей доказать (и действительно доказавшей), что способна писать и профессиональную прозу тоже, – то имя Алисы Ганиевой уже входит в настоящую, большую, без скидок, литературу. Что удивительно ввиду её юного возраста.
Ещё будучи студенткой Литинститута, куда поступила после окончания школы в Махачкале, Ганиева публиковала вполне зрелые критические статьи. В 24 года она получает премию «Дебют» за рукопись повести «Салам тебе, Далгат!», которая сначала была подписана мужским псевдонимом «Гулла Хирачев»… И посыпавшиеся следом лауреатства, дипломантства, финалы-полуфиналы выглядят вполне заслуженными.
Ганиева представляет Дагестан – республику экзотически красивую, разнообразную, интересную и… опасную, как представляется нам в метрополии. Как известно, Дагестан уникален своей многоэтничностью, отсутствием единой титульной нации, ибо самый многочисленный этнос – аварцы (к которому принадлежит Алиса) составляет менее трети всех жителей.
«Много еще не вымерших народностей расплескалось по степям и скалам, и каждая – малочисленна, зажата соседними, крепко схвачена внутренним страхом потерять себя, переселиться, исчезнуть. Хиналугцы, каратинцы, годоберинцы, цезы, бежтинцы и еще полсотни этносов, врезанные в гущу чужого говора, объясняющиеся, кроме своего, на нескольких ближайших языках, кажутся невидимыми каплями в растворе…»
И у каждого – своя история; при этом даже разные части одного маленького народа могут отличаться особенностями жизненного уклада.
В одной из своих статей Ганиева даёт такой набросок из истории собственного рода (точнее, двух родов, отцовского и материнского):
«… Карах был гораздо менее заметным обществом. Села там маленькие, захватчики туда не доходили, и даже ислам пришел очень поздно. Кстати, по карахцам очень заметно, что предки их не смешивались ни с тюрками, ни с монголами, ни с арабами, ни с евреями, ни с соседними дагестанскими народностями. Карахцы светловолосы и голубоглазы, вместо чая там любят заваривать чабрец, а стены не штукатурят. В Андалале все наоборот. Это было мощное образование, села и города там были большие, а через эти села и города проходили крупные торговые пути. Там строились исламские высшие учебные заведения, а тухумы состояли не только из родственников, но также из пришлых людей. Так, в роду моей матери оказался и свергнутый лакский правитель, и беглый сын крымского шамхала (поэтому вроде и тухум называется «Шанхаби»), и много кто еще. Оба мои прадеда из Караха были учеными-арабистами. (…) Оба прадеда из Андалала были влиятельными, богатыми и знатными людьми, которые владели землей и пастбищами по всему Дагестану. Обоих раскулачили».
Удивительными историческими фактами, восхитительными этнографическими подробностями благородной старины, сокровищами дедовых книжных полок и бабушкиных сундуков, сохранившихся в горных саклях, обе книги Ганиевой наполнены не меньше, чем выразительными приметами современности.
В повесть «Салам тебе, Далгат!» включена целая поэма в прозе, по сюжету она содержится в маленькой книжице, которую даёт прочесть главному герою некий пожилой автор, сказав, что издать её удалось только в Москве.
Это – вдохновенная песнь о Дагестане, его природных красотах и непохожих народах; вот как, допустим, говорится об одном из них: «Тюркским наречьем вещают равнинные кумыки – те, что родились от горцев, спускавшихся на зимние пастбища и степнячек из половцев, савиров, кипчаков, хазар…. Кумыки ловили крючками рыбу и на лассо – диких лошадей. А на языке их, плавном, легком, нежном, говорили меж собою все горцы. Женщины их красивы и властны, влиятельны и повелительны, затеняя собою мужчин. Их шамхалы Тарковские были очень богаты, и дом их господствовал тысячу лет…»
А ещё о том, как их теснят насильно согнанные с гор аварцы и даргинцы, как редеют реликтовые леса и несут отраву реки… Всё это хотелось бы цитировать и цитировать, а лучше привести целиком, если бы позволял формат статьи. Но приходится ограничится лишь горьким финалом, чья патетика совершенно естественна и оправдана: «На некрасивой равнине скученно ютятся тезки-подобия горных сел, а на покинутых кручах остаются либо старые люди, либо старые камни.
Меня зовут Яраги, и я был среди этих тесаных покинутых камней. (…)
Где ты, мой Дагестан? Кто погубил тебя? Где законы твои, где тухумы, где твои ханства, уцмийства, шамхальства, вольные общества, военные демократии?.. Где дивные платья и головные уборы твоих людей? Где языки твои, где песни твои, где вековые стихи твои? Все попрано, все попрано…»
Сама повесть строится, в сущности, на нехитром, но надёжном приёме – когда герой, молодой парень, бродя по городу в течение одного дня, наблюдает и выслушивает весь спектр новостей, происшествий, мнений, веяний, умонастроений пёстрого населения сегодняшней Махачкалы, дагестанской столицы. «Ненавистной Махачкалы», по определению Яраги, — места, где при буйной смеси этносов стирается, упрощается, огрубляется уникальность их обычаев и укладов, а на поверхность, как пена, поднимается однообразная гопота, тон задают «быковатые парни» и высокопоставленные сынки, мальчики-мажоры, которым дозволено всё…
Для скромного же юноши Далгата, студента, — это обычный, привычный современный кавказский город, где есть всё, что угодно: хиджабы и купальные костюмы, типовая застройка и частные дома-башни в горском духе, религиозные лозунги и реклама салонов красоты, нищие попрошайки и новейшие лимузины…
Разыскивая одного человека, Далгат то заходит к родственникам, то встречает знакомых, то попадает на свадьбу («тысячи на три гостей»; так в тексте – м.б., всё-таки опечатка, и речь о сотнях? Но на Кавказе, впрочем, может быть что угодно…), то – в библиотеку, на чествование некоей поэтессы (местной «литгенеральши»), то на базар, то на пляж…
И везде и всюду его сопровождает специфическая по языку и эмоции полифония, диалоги-споры конкретных и безымянных, из уличной толпы или залов собраний, персонаже — своего рода «дагестанский хор». Русский как язык межнационального общения, с вкраплениями аварских, арабских и прочих слов и выражений, — довольно специфичен.
«…знаешь, как у нас проходит? Раз, Осман звонит мне, типа, приезжай на Батырая, такой базар здесь. А пробки же есть же, я ехать не успеваю, кричу ему, типа, че тама, че тама. Осман говорит, здесь в квартире, говорит, операция была, никого не разогнали, трупы при всех вынесли, машины стоят, кругом хай-хуй, людей полно. Тела боевиков на улице лежат. Один вах еще жив был, сразу его автоматом сделали, спецназ трупы добил, потом начал народ разгонять. По машинам бьют, на людей наезжают. У Османа друга вмятина осталась на капоте. Че за беспредел, скажи? Одного хотя бы ваха оставили бы, им что, информация не нужна, что ли? Народ че заранее не убрали оттудова? Хампец нам будет, если этому спецназу волю дать, отвечаю.
– И наши менты не лучше…»
«– Ой-ой, посмотри на нее, – сказала Залина Асе. – Видела, как она пошла?
– Не говори… И юбка беспонтовая у нее. Она ее на «восточном» купила, отвечаю, – сказала Ася, насмешливо глядя, как Патя лениво крутит кистями, обходя скачущего танцора. – Пусть не гонит, что это «Гуччи». Ты же знаешь, что ее жених слово свое забрал?
– Вая! Как забрал? – загорелась Залина. – Даци, что ли? Они же уже «Маракеш» сняли, Патя татуаж сделала, туда-сюда…
– Какой! – воскликнула Ася. – Даци ее в «Пирамиде» увидел. Все, говорит, отменяйте. Подарки тоже она все вернула. И чемодан вернула.
(…) – Боевики на Рамазан всех девушек, кого без платка увидят, убивать будут. Уже убили двух девочек.
– Не гони, да! – засмеялась Ася. – Даже по телеку говорили, что специально в народе панику делают. Неправда это!
– Все равно боюсь, – отвечала Залина».
Республику разъедает коррупция, которая имеет характер совсем уж открытый и беззастенчивый, произвол местных и федеральных властей, исламистское подполье и много чего ещё – но народонаселение ничуть не унывает, каждый крутится, как может, девушки, преследуя свои интересы, виртуозно обходят установленные для них традициями и религией барьеры и так далее.
В конечном итоге создаётся впечатление, что, вопреки сетованиям Яраги, Дагестан отнюдь не погублен, а, наоборот, — живее всех живых; он не приспосабливается к современности, а приспосабливает её под себя.
Правда, финал повести остаётся открытым: до позднего вечера Далгату так и не удаётся найти того нужного человека, зато на него самого выходит некий незнакомец. И по каким-то косвенным признакам возникает тревожное ощущение, что встреча эта может оказаться и не к добру и, вероятно, что парень втягивается во что-то противозаконное…
В следующем произведении – романе «Праздничная гора» — для читателя снова припасено много всяких этнографических радостей. Главный герой тут тоже молодой человек, Шамиль, то ли журналист, то ли безработный (серьёзно занятых производительным трудом, за исключением крестьянок, в этой действительности заприметить, надо сказать, нелегко).
Как и перед Далгатом, перед ним вереницей (только ещё более длинной – ведь это уже целый роман!) проходят религиозные проповедники из мечетей и телевизионных шоу, митинговые ораторы, писатели со своими текстами, застольные собеседники, люди из толпы, многочисленные обыватели – каждый со своей правдой и со своими «тараканами».
Например, доморощенные любители истории и этимологии водятся не только на русских равнинах, но и в горах и степях южной республики: «Давайте лучше вспомним, что такое Москва? Что такое русы? Русы – это варяги, а варяги – это тюрки-кыпчаки. (…) Это тюрки дали Руси алфавит. Кирилл и Мефодий были нашими кровными братьями, которые переделали древние тюркские руны в европейские буквы и придумали глаголицу, где было сорок звуков – как раз сколько нужно для нашего языка. (…) Русские правители и дворяне были тюрками (…)Киев – означает город зятя, это древний город тюркского каганата Украина. Почему в Украине сине-желтый флаг? Это хазарский флаг. «Хохол» в переводе с тюркского – это «сын неба». Несколько веков царили тюрки в Киеве, а потом нагрянули славяне в звериных шкурах, и древнее государство распалось. Теперь наши курганы уничтожены, наша степь распахана, наши кладбища снесены. Но не будем терять надежду! Возьмем сине-желтый хазарский флаг, добавим зеленый исламский цвет, получим новый флаг свободной Кыпчакской Степи!»
Короче говоря, национализм и исламизм и в республике, что называется, «поднимают голову»; невеста Шамиля разрывает помолвку, решив, что он недостаточно религиозен. В результате Россия, будучи не в силах справиться с ситуацией, решает отгородиться от Дагестана, перекрывая границу.
После прокатившейся в результате смуты, как и следует ожидать, к власти приходят самые густопсовые салафиты. И про всему пёстрому, цветущему, сверкающему разнообразием суфийскому краю проходит будто чёрный каток унификации, уравнивания всех в жесточайшем и аскетичнейшем варианте исламизации. Многие бегут, однако остающиеся обыватели приспосабливаются и к этой власти.
Шамиль приспосабливаться не желает, намереваясь бежать в горы, где есть ещё островки, неохваченные властью имамата. Но тут вновь начинаются военные действия, и он попадает под обстрел. После чего – то ли в предсмертном забытьи, то ли уже на том свете – оказывается на собственной свадьбе, где невеста – та тайно влюблённая в него славная девушка из романа, которую мало знает он сам, но зато хорошо знает читатель.
Свадьба происходит в горном селе, по многовековым, не вполне мусульманским обычаям: с (о ужас!) винопитием, с различными символическими обрядами, явно тянущимися из языческих времён, с выступлением певицы, с танцами мужчин и женщин – опять же, знакомых читателю героев и героинь романа…
Да, это и есть рай – совсем не тот, к которому стремятся джихадисты, а рай как квинтэссенция родного, земного, национального бытия, его, говоря бунинскими словами, «мощи, сложности, богатства, счастья»…
Итак, песнь о родине Алиса Ганиева сложила впечатляющую. Однако, слегка очнувшись от этого наваждения, волей-неволей вспомнишь, что существует же, однако, и кое-что другое, неприемлемое для нашей ментальности и потому не дающее полюбить подлинный Дагестан окончательно и бесповоротно. А где же, простите, кровная месть, похищения невест, отбирание у матери детей при разводе, убийства чести? Или, к примеру, русские рабы на кирпичных заводах?
Изображения этого в книгах Ганиевой практически не найти, так, что-то где-то упоминается вскользь, и не более. Конечно, с одной стороны, бессмысленно настаивать на желательности той или иной тематики для того или иного автора – с тем же успехом, к примеру, можно было б пенять русским классикам, отчего у них так мало про страдания крепостных, а больше всё балы – пиры — дуэли.
И всё-таки… Вот, в одной из газетных своих статей Алиса Ганиева не без удовольствия приводит адаты (законы) позапрошлого века, по которым в каких-то аварских сёлах с прелюбодеев взыскивается по быку, в каких-то, если таковые «убиты на месте проступка, убийца взысканию не подвергается», в каких-то случаях взыскиваются крупные денежные штрафы и т.д.
Чрезвычайно интересные факты, но нельзя не задаться вопросом, а как же обстоят дела теперь (а они-таки «обстоят», по сообщениям СМИ) и как нам, собственно, прикажете ко всему подобному относиться?..
**********
Однако, — чего, быть может, не хватало в книгах Ганиевой, с лихвой предоставляет нам другой автор. Журналистку, публицистку, ведущую аналитических программ на радио и (бывало) на телевидении Юлию Латынину для многих представлять ни к чему.
Как писатель она начинала с фантастики, а затем, при наступлении дикого капитализма 90-х, перешла на редкий жанр экономического детектива, который можно также определить и в качестве технотриллера: «Охота на изюбря», «Стальной король», «Промзона», «Саранча» и др.
Пути денежных потоков, войны банковских, силовых и бандитских структур, распил и передел России с установлением в ней в конце ХХ века нового феодального строя – всё это было изображено уверенно, твёрдо, мощно, захватывающе. Образ автора таких поразительных книг вкупе со смелой журналистикой – талантливой, умной, весьма осведомлённой, с собственными нетривиальными убеждениями молодой женщины – что и говорить, впечатлял.
Разумеется, и сейчас фигура Юлии Латыниной не может не вызывать определённого почтения ввиду несомненных заслуг, хотя… Хотя, похоже, столь яркая авторитетность и репутация личности всезнающей сыграли-таки злую шутку, то есть довели градус самонадеянности до черты критической. И ныне, к примеру, остаётся выслушивать не только с интересом, но и, признаться, со всё возрастающим скептицизмом, еженедельные авторские передачи на знаменитой радиостанции, где нам без тени сомнения разъясняется буквально всё, на что ни упадёт взгляд: ГМО и нетрадиционные сексуальные отношения, громкие уголовные преступления и вопросы финансов, подробности войсковых операций и кремлёвских пертурбаций, смелые исторические экскурсы и бог знает что ещё.
При такой удивительной широте охвата и завораживающей твёрдости формулировок, будь ты хоть семи пядей во лбу, а жди беды, то есть проколов и провалов, и они происходят — на радость недоброжелателям, охотно их подхватывающих, превращающих в мемы…
В общем, когда вдруг пошли романы «Кавказского цикла» — «Джаханнам, или До встречи в Аду», «Ниязбек», «Земля войны», «Не время для славы» – сначала нельзя было не подумать: ну-ну, так теперь ещё и Кавказ? Завидный размах интересов, однако, что в нём, Кавказе, вообще, можно знать-понимать из Москвы? Впрочем, по слухам, — вследствие возникновения каких-то матримониальных отношений знакомство автора с объектом изображения состоялось тесное, и «матчасть» тут получают «из первых рук»…
Как бы там ни было — действие этих романов разворачивается главным образом в вымышленной республике Северная Авария-Дарго, в которой легко угадываются Дагестан вкупе с примыкающей Чечнёй.
Тут снова — про царство беспредела, теперь с особым национальным колоритом: про президентов, которых шантажируют из центра, чтобы делились с кем надо прибылями, представителей спецслужб, вместо предотвращения терактов провоцирующих их ради создания выгодной им ситуации хаоса, местных авторитетов, возглавляющих родоплеменные кланы…
Про земли, где всепроникающий непотизм, кровная месть, похищения людей ради выкупа и прочие дикости являются бытовой повседневностью, а степень бандитизма и коррупции способны поразить воображение даже видавшей виды российской глубинки…
На таком фоне уже не кажется невероятным, например, сюжет из «Ниязбека», согласно которому назначенный в республику полпред президента по фамилии Панков вынужден сосуществовать, как ни в чём ни бывало, с чеченцем, который несколько лет назад держал его у себя в погребе в качестве заложника и лично отрезал ему мизинец, — ибо теперь тот перешёл на сторону федералов и является ныне командиром спецгруппы ФСБ по борьбе с терроризмом. А также прочими не менее одиозными личностями, кои «в России бы крышевали вещевые рынки и торговали наркотиками, а здесь они являлись элитой общества. Здесь они покупали себе – деньгами или угрозами – должности министров, и, стало быть, было что-то такое в атмосфере этих гор, что радикально отличало этих людей в чёрных майках от их российских коллег».
Все они выступают ревностными мусульманами, но фундамент их представлений о сущем основан на местных традиционных законах и обычаях, а ислам лишь слегка нанесён на эту поверхность:
«… Значит, налоги собирать – харам. А убивать людей?..
— У мусульманина, — сказал Ниязбек, — есть пять обязанностей. Веровать в Аллаха и пророка его Мухаммада…, молиться пять раз в день, совершить хадж, соблюдать пост и платить закят. Ты мне можешь найти среди этих пяти обязанностей обязанность не убивать?»
А когда вышеназванный Ниязбек совершает захват власти в республике, мотивируя это тем, что пришла пора расследовать немыслимое количество пропаж и убийств депутатов и чиновников, то Панков, напоминая ему, что «В половине этих убийств виноват ты сам», — получает невозмутимый ответ: «Мы будем расследовать другую половину».
Впрочем, Ниязбек – абрек действительно самый, если так можно выразиться, порядочный. Он, во всяком случае, никогда не убивает из-за денег или по злой прихоти, как это делают другие – а только из своих принципиальных соображений; женщин и детей не обижает, бедным помогает…
Словом, горский Робин Гуд – которого, конечно же, найдёт своя пуля. Как найдёт пуля и полпреда Панкова, когда тот не захочет отдать этот регион тем, кто ещё хуже… Тем, «кто действительно будет брать взятки за то, чтобы освободить человека из пыточных застенков, а потом хладнокровно передавать этого человека для ликвидации чеченским бандитам, надевшим русскую форму…» и так далее.
Но Латынина не была бы Латыниной, если бы чётко не обозначала, помимо политических и культурно-исторических, экономические причины такого вопиющего положения дел.
Если, например, поначалу тот же Панков тщетно пытается осмыслить схему экономики, при которой «президент платит главному террористу республики за то, чтобы тот не мешал его сыну воровать нефть, а милиционеров мочат для того, чтобы те не конкурировали с террористом в благородном деле нефтяного рэкета. Осмыслению схема поддавалась плохо…», то впоследствии он приходит к пониманию: два миллиарда (на тот момент) дотаций из федерального бюджета, которые центр регулярно платит республике, всегда будет удобнее «пилить» среди своих, нежели вкладывать в местное производство.
По подсчётам Панкова, местные жители могли бы, не уезжай они на заработки в Россию, приносить на месте по десять миллиардов в республиканский бюджет – однако политической элите всё это совершенно ни к чему…
Итак, мир Кавказа по Латыниной – кровавый мир, где бал правят полные беспредельщики. Но только не стоит думать, будто её книги несут ему какую-то анафему; ничуть не бывало! Сама она где-то утверждала, что пишет в стилистике античных трагедий, где нет правых и виноватых, добра и зла, а есть лишь борьба роковых страстей.
Из чего следует понимать — вопросы про что такое хорошо и что такое плохо можно оставить для детского сада. В сущности, такое отстранение намечалось и в прежних латынинских вещах; помнится, как сквозной герой нескольких произведений по имени Денис Черяга, человек вроде бы положительный, взирающий на происходящее едва ли не с печальным недоумением, в конце концов, однажды вполне хладнокровно совершает вместе с подельником убийство, уничтожает улики и… ничего, жизнь продолжается, и непохоже, чтобы в душе хоть что-то дрогнуло – хоть у него самого, хоть у автора…
Надо сказать, что подобное мировосприятие автору этих строк доводилось встречать лишь однажды – и, кстати, это как раз была кавказская автобиографическая повесть Хачилава (он же – Хачилаев, покойный дагестанский политический деятель; достаточно ознакомиться с самыми краткими и официальными о нём сведениями, чтобы понять, откуда, в частности, Латынина берёт свои типажи) под названием «Спустившийся с гор».
Быт и нравы лакцев изображались там с бесстрастной откровенностью. Например, помимо прочего описывалось «убийство чести»: девушка, кажется, провинилась всего лишь тем, что вышла в городе замуж, не спросясь кого следует, а потом ещё и разошлась, вернулась в аул и живёт себе, как ни в чём ни бывало.
Такое вызывающее поведение требуется смыть кровью; мужчины, обсуждающие задуманное, совершенно не испытывают никаких особых эмоций, мотивируя сию неприятную необходимость просто: так поступали наши предки, следовательно, если мы хотим оставаться народом, то обязаны следовать их заветам.
Юный герой, от лица которого ведётся повествование, хладнокровно принимает участие в этом преступлении, хотя сам относится к девушке вполне нормально и даже вспоминает, как та нянчила его, маленького…
(Всё, между прочим, происходит приблизительно в то же время и лишь немного северней тех мест, где протекает безмятежное детство девочки Наринэ.) Когда потом мать девушки набрасывается на главного подозреваемого с ножом (ей всего-то требуется узнать, где могила дочери; прибегнуть к помощи органов правопорядка в таких случаях даже мыслей не возникает), тот просто уворачивается, воспринимая это спокойно, как должное.
Матери простительно сходить с ума от горя, а мужчинам полагается соблюдать традицию; так что – ничего личного и всё в порядке вещей.
Описание сего архаического порядка вещей характер носило по-своему завораживающий. Но то была проза действительно «спустившегося с гор», их типичного или нет, но прямого представителя.
Когда примерно в таком же духе пишет современная московская писательница, это, согласитесь, несколько необычно. Короче говоря, ниязбеки разных мастей вызывают у Юлии Латыниной скорее даже и не отстранение, а (не то, чтобы напрямую, но ощущение явственное) уважение, переходящее в восхищение, ведь каждый из них – крупная личность, герой, настоящий джигит, мужыгг, чёрт побери!
А это вам не то, что разное там «болото» (самый мягкий термин из тех, каковыми Латынина обычно награждает всех не преуспевших в этой жизни – ну, или представляющихся ей таковыми). Налицо этакий махровый культ силы, успеха, всяческих карьерных и материальных достижений: если за тобой нет хотя бы миллиона (спортивной медали, патента на изобретение, военной победы, эффективного, хоть бы и диктаторскими методами, правления – цена вопроса тут дело десятое, ну и т.п.) – ты лузер и можешь идти известно куда.
Всё это – в гипертрофированном виде – родом из либерально-протестантского представления, будто заработанное тобой богатство (впрочем, честным трудом) есть дело богоугодное. (Что, кстати, было ведущей темой у американской писательницы с российскими корнями Энн Рэнд, вследствие чего некоторые продвинутые читатели именуют Латынину не иначе как «Цвай Рэнд».)
Забавно, что такие представления об истинном величии Латынина распространяет не только на людей – но даже и на артефакты. Когда, например, Коломенский Кремль посредством народного голосования вошёл в список «Россия-10» (десять главных «жемчужин» страны), она выразила большое пренебрежение – мол, и фортификация для своего времени не передовая, и брали его не раз; нашли, чем гордиться!..
Мы, конечно, понимаем, что аргументам типа «Ну, во-первых, — это красиво!..» в мире Латыниной — грош цена; там действуют иные категории: победа – поражение, рекордный – отстающий, рентабельный – нерентабельный, знаменитый – безвестный…
И всё-таки невозможно не напомнить, что памятники культуры далеко не всегда ценятся за ореол побед или особо выдающиеся характеристики. Как в нормальной семье: дети любят папу и маму не за то, что первый однажды выиграл чемпионат по боксу, а вторая одевается лучше всех в городе; им это – постольку, поскольку…
Коломенский Кремль – живое свидетельство нашей истории, с вязанное с Болотниковым, Мариной Мнишек и проч., и одного этого уже предостаточно, тогда как для Латыниной русская допетровская история – что-то вроде «бесполезного православного Ирана» (замечательна эта «бесполезность» — кому, чему? К слову сказать, Иран Юлия Леонидовна вообще отчего-то категорически не жалует – вон, в недавнем своём высказывании, что все народы мира, кроме евреев, китайцев и индийцев – «грязнокровки» и вообще в этом мире без году неделя, – отказав персам в древности происхождения)…
Нет, что называется, — только поймите нас правильно! Мы разве против самих по себе пассионарных лидеров, грандиозности замыслов, «творческой инициативы масс» и прочей движухи? Да только за! Как и за необходимость серьёзных экономических реформ, в России вообще и на Кавказе в частности.
Понятно, что криминальный «распил» средств федерального бюджета, описанный Латыниной, или, к примеру, застойные иждивенческие настроения жителей Черноморского побережья, изображённые Симоньян, или праздность болтающихся, часто непонятно чем занятых персонажей Ганиевой – дело скверное и до добра страну не доводящее. Нужны, нужны ей великие промышленные и прочие достижения, а, следовательно, — яркие талантливые личности, гиганты, способные их осуществить, дав тем самым занятость и смысл миллионам соотечественников.
Мы всего лишь о том, что все, даже сверхчестным трудом нажитые капиталы, все открытые тобой предприятия, все основанные торговые и прочие империи в глазах Бога могут быть в лучшем случае так, бонусами, а главное, что ему может быть важно – насколько чиста или мутна в результате осталась у тебя душа.
И навряд ли все новые рабочие места, заплаченные налоги и благотворительные проекты сами по себе помогут отмыться от накопленных грехов и тем более преступлений… Ну, такая вот наша православная, в отличие от протестантской, ментальность, причём верующий ты, неверующий — дела не меняет: не в глазах Бога, так в глазах людей. Таковыми всегда были и глубинные критерии русской литературы.
И, как ни парадоксально, — если Юлия Латынина их отвергает или, как минимум, пренебрегает, то и Алиса Ганиева, и Маргарита Симоньян, и Наринэ Абгарян как раз-таки вполне им отвечают. Для них, по крайней мере, вопросы о том, что такое хорошо и что такое плохо – как раз не вопросы для детского сада, а самые что ни на есть серьёзные вопросы для взрослых людей, которые следует решать всю жизнь. И уж в этом-то смысле их литература – точно русская.
Схожи три последние девушки, каждая по-своему, и в более пристальном внимании к тем самым «драгоценным пустякам жизни», которые, в сущности, отнюдь и не пустяки. В их прозе достаточно того, что одна поэтесса назвала «талантом жить» (в отличие от прагматического «умения жить»).
Латынина в этом отношении куда как суше – ей не до «глупостей», не отвлечься бы от сюжетной линии, выстроить концепцию, «донести идею»; ей то ли вообще не присуща эта «тонкость устройства», то ли от неё сознательно отказываются за ненадобностью…
Получается вроде бы крепкая, отличная проза, где — и не мелко, и не узко, и энергично, и увлекательно… Но при всём при том – слишком уж, воля ваша, торопливо, и за яркой метафорой или точной деталью могут следовать довольно приблизительные, а то и вовсе провальные; чего стоит пассаж: «Наверно, это была его свекровь» — про джигита самой стандартной ориентации.
После такой авторской оговорки (которая на Кавкакзе, небось, может и к самым плачевным последствиям привести!) невольно подумаешь: как, вообще можно браться за вопросы глобальные, не зная понятий элементарных? Но Латынина такой ерундой не заморачивается. Ещё, к примеру, крошечный, но показательный эпизод: кавказец, мусульманин, едущий в кабине с русским шофёром, что-то спрашивает про его веру. Не знаю, отвечает тот, у нас в деревне церковь уничтожили в 17-м году…
Не будем придираться к мелочам (церквей в деревне не бывает – только в селе), но ведь и по сути это – напраслина; ну да, была атеистическая пропаганда, где-то реквизиция ценностей и преследование священнослужителей, но вообще-то церкви (а также мечети и т.п.) стали массово (да и то ведь не стопроцентно) уничтожать или закрывать во время так называемой Безбожной пятилетки, объявленной только в 1932-м, 15 лет спустя после революции.
Вот, к примеру, мои родители были спокойно, в открытую крещены в конце 20-х – один в деревне, другая – в городе. Так же, как многих знакомых крестили уже после войны, когда Сталин вернул права РПЦ. (А вот рождённые при Хрущёве уже снова начали сталкиваться с серьёзными проблемами – ведь он-то, как известно, вновь начал на неё гонения…)
Автор всего этого не знает? Автору это просто побоку: в данном случае важно увязать революцию с уничтожением религии да мимоходом противопоставить типичного русского обывателя-безбожника типичному кавказцу, с религией и традицией несмотря ни на что не порвавшему, – больно хорошо вписывается в схему.
Подобной схематичности, заданности и поверхностности в книгах Латыниной, увы, предостаточно. Если, допустим, взять гендерные дела, то всё предельно просто: мужские персонажи из кавказцев – брутальны и героичны, женщины же почти сплошь – безмолвные тени, покорно воспринимающие свою второстепенность (что, похоже, Латыниной кажется вполне нормальным – у многих амбициозных, достигших высот женщин обнаруживается «синдром пчелиной матки», и она не исключение).
Но тут вдруг может всплыть в памяти проза Алисы Ганиевой, что-нибудь вроде: «Когда в селе играли свадьбы, прабабушка сидела с другими старухами на одной из плоских крыш, с Зумруд на руках, разглядывая танцоров и слушая шутки виночерпия. Черные наряды делали старух похожими на монашек, но в них не было ни капли смирения. Они нюхали или даже курили табак, читали друг другу едкие куплеты-экспромты, а вечерами ходили по гостям, закидывая внуков за спину, как стога сена или кувшины с водой»…
И сразу станет видно, как многогранна, многослойна, многопланова на самом деле эта реальность, если она показана действительно изнутри…
Что, впрочем, не отменяет и права, и необходимости взгляда снаружи. А также – сверху, снизу, сбоку, откуда угодно ещё… и всё равно будет мало! Объект, как было сказано, слишком грандиозен.
Однако радует, что целых четыре заметных голоса прозвучало, четыре свежих видения добавилось. Ну, а если кто сочтёт, что есть новая литература на кавказскую тему и получше, и позначительней – пусть назовёт свои имена, было б интересно услышать.
Фото В.Ильицкого
