Елена про Елену

Чудинова Е.П. Колдовской ребёнок. Дочь Гумилёва: роман. – Москва: Вече, 2021. – 480 с.

Дарья ВАЛИКОВА. Фото из открытых источников.

Ореол романтики и высокой трагедии всегда окутывал фигуру Николая Гумилёва – поэта, путешественника, воина, расстрелянного под Петроградом в 1921 году в возрасте 35 лет.

Всем известны и драматические судьбы Анны Ахматовой, его первой жены, и их сына Льва Гумилёва, выдающегося учёного-востоковеда. Интерес к их биографиям можно назвать стабильно высоким; Николаю   Гумилёву, в частности, не только посвящены многочисленные статьи и диссертации, мемуары и документальные фильмы – образ его нередко встречается и в художественной литературе.

К личности Гумилёва Елена Чудинова обращается не впервые, он уже появлялся на страницах её романа «Держатель Знака». Эту же книгу – «Колдовского ребёнка» – писательница неожиданно решила посвятить не кому-нибудь, а Елене Гумилёвой, его дочери от второго брака, которой было всего два года от роду, когда отца не стало.

Все интересующиеся поэтом наверняка помнят мемуары Ирины Одоевцевой «На берегах Невы», где Гумилёву посвящено немало страниц (юная поэтесса слушала лекции Гумилёва в Институте живого слова, и тот, выделяя её среди прочих, часто беседовал с ней на разные темы). Там, в частности, рассказано и о его женитьбе на Анне Энгельгардт, и о рождении дочери, которому был чрезвычайно рад, строил планы на будущее… У читателя не могло не возникнуть вопроса: а что же было дальше, как сложились в Советской России судьбы его молодой вдовы и маленькой дочки? Быть может, им удалось эмигрировать?

До эпохи гласности (поэзия Гумилёва, как известно, была практически запрещена, и фигура его окружена молчанием) лишь очень немногие имели об этом сведения, сведения краткие и неутешительные: нет, они так и остались в Петрограде-Ленинграде, и обе умели в блокаду…

Впрочем, и впоследствии свидетельств об их жизни после гибели мужа и отца прибавилось совсем немного. Если про Анну Гумилёву-Энгельгардт известно, что она, хоть и не сразу, нашла своё призвание в кукольном театре, то Лена, умершая в 23 года, ничем особенным не запомнилась – закончила школу, работала в конторе счетоводом…

Елена Чудинова, автор и тёзка своей героини, решила воссоздать её жизнь – вывести из недоброго забвения эту маленькую тень. Но поскольку на таком бедном биографическом материале сюжета не построить, Чудинова вплетает в повествование о своей героине другие занимающие её темы и действующие лица.

Каких только персонажей, как полноценных, так и эпизодических,  не фигурирует на страницах книги – гениальный учёный Николай Иванович Вавилов и его злой гений – Трофим Денисович Лысенко, знатный большевик Глеб Бокий, его чада, домочадцы и сбежавшая от них прислуга Фрося, не к ночи будь помянутый нарком Ежов, сотрудницей которого она стала, чета Рерихов, прекрасный поэт Павел Васильев (что, надо сказать, неожиданно), Анна Ахматова (вполне ожиданно), Фаина Раневская и многие-многие другие; а помимо реальных и вымышленных людей иногда появляются ещё и некие мистические существа в людском обличье…

Девочка Лена проживает вместе с матерью, дедушкой и бабушкой в их прежней дореволюционной квартире (но, само собой, уплотнённой). Надо напомнить, что род Энгельгардтов славен многими именами. Например, Александр Энгельгардт, известный агрохимик и публицист-народник, автор знаменитых «12 писем из деревни», приходится ей прадедушкой… Ну, а дедушка Николай Александрович –  критик, публицист, прозаик и даже поэт… Но это – в прошлом, до революции; ныне он зарабатывает техническими переводами и, мужественно перенося, так сказать, испытания советской действительностью, всеми силами старается оградить от связанных с нею опасностей свою уязвимую семью.

Согласно повествованию, златоволосая Лена, утончённая красавица-аристократка, вынуждена учится в обычной советской школе. У неё есть подруги, но общение с ними она лишь претерпевает, будучи выше их во всех отношениях. За ней ухаживают сразу два мальчика (оба, разумеется, почитатели её покойного отца), а ещё тайно влюблён сосед по подъезду, на глазах которого она росла, – молодой учёный из Института растениеводства Вавилова (тайной эта влюблённость является для Лены, но не для родни, которая всё видит и относится с благосклонностью – такая партия в будущем им представляется удачной). Лена наша, между прочим, пишет стихи, которые приводятся в тексте (принадлежа, видимо, перу автора книги?), и которые дедушка читает со «сплавом боли и восхищения» на лице, «не подвластным ни одному живописцу».

В доме, разумеется, царит культ Николая Гумилёва. Анна Николаевна Энгельгардт почитается как главная любовь поэта и его подлинная вдова – в отличие от Анны Андреевны Ахматовой. Последнюю тут терпеть не выносят, называя «гюрзой». Автор явно разделяет то отношение к ситуации, которое обычно формулируется вопросом: и как это она могла представлять себя читателю гумилёвской вдовой («Муж в могиле, / Сын в тюрьме, / Помолитесь обо мне…»), когда таковой юридически являлась другая?

«Меня есть, за что ненавидеть. Я моложе, и Николай Степанович любил меня больше», — утверждает Анна Энгельгардт (убеждённая, что Ахматова распространяет о ней и Лене различные наветы). Забавно тут то, что после гибели Гумилёва и у неё был другой муж (то ли «законный», то ли гражданский), тоже вроде бы репрессированный, была и ещё одна дочь (что на страницах романа не присутствует, а лишь упоминается, постоянно находясь у родственников в провинции), но сама-то она воспринимает себя прежде всего Гумилёвой, и признаётся, что Лену тоже «всегда любила больше», поскольку та напоминает ей своего отца…

Лена, разумеется, разделяет отношение своей семьи к семье первой (в тексте где-то вскользь даже поименованной как… «одесская»! Какое меткое определение, раз Ахматова родилась под этим городом у моря и прожила там аж почти до годовалого возраста, не правда ли? Это так, к слову). О своём единокровном брате, Льве Гумилёве, Лена отзывается весьма пренебрежительно, утверждает, что ей его, арестованного, конечно, жалко – но не больше чем других, и утверждает, что в жизни они встречались раза четыре, и ей достаточно. (Хотя, вообще-то, известно, что в реальности в раннем её детстве они с Лёвой жили у бабушки в Бежецке, да и потом в Ленинграде брат не раз приходил к сестре в гости, и общались они весьма охотно…)

Тридцатые-сороковые годы в Ленинграде и частично в Москве автор старается описать аутентично: что быт, что исторические коллизии. Но, как это нередко бывает, чем больше в современных романах фигурирует как бы правдивых деталей из прежних времён, тем чаще среди них попадаются сомнительные или вовсе ошибочные, искажая представление о тех эпохах. Если, допустим, по поводу названий конфет, или модных стрижек, или ещё чего-то подобного авторам, как правило, можно доверяться вполне (уж тут-то они, как правило, справки наводить умеют), то более значимые исторические подробности неплохо бы иной раз подвергать проверке. Данный роман – не исключение.

Допустим, персонаж по имени Фрося. Деревенская девушка, дочь раскулаченных родителей, волею судьбы спасшаяся от высылки и попавшая в Москву, где она сначала подвизается домработницей у зловещего Глеба Бокия, коммуниста-оккультиста-сатаниста, а после сбегает от него… к самому наркому   Ежову, на службу в его кошмарное ведомство. Согласно сюжету, её угораздило сказать дочкам Бокия, что, мол, «раньше не могло быть слова “авоська”. Раньше каждый знал, чего и где он купит. Раньше это при царе» (а такая крамола могла стать приговором). Но если на дворе 1931 год, а девушке, как сказано, 17 лет, то «царское изобилие» военных, получается, она вряд ли могла запомнить; куда логичней ей было сослаться на нэп (новую экономическую политику, которую свернули пару лет назад).

При нэпе каждый тоже, в принципе, знал, чего и где он купит, хоть в городе, хоть на селе. (Потому, кстати, странно читать в другом месте романа: «Это был двадцать второй, беспросветный год» — в связи с тем, что ребёнку невозможно было достать обувь. Ибо ведь идёт уже второй год нэпа, а при реанимации товарно-денежных отношений и разрешения частной торговли, по многочисленным воспоминаниям очевидцев, сразу же, как из-под земли, появились не только продукты, но и прочие потребительские товары…)

Не очень-то верится и в рассказ о том, как в её деревне «Земская больничка разорена с тех пор, как матросы убили старого Ивана Сидорыча, пытаясь разжиться спиртом». То есть, в эксцессы-то от революционных матросов верится как раз вполне, но вот чтоб с революции до самой коллективизации (больше десяти лет) она так и стояла разорённой – ни разу. И медицину, и образование в те годы развивали последовательно, и все прежние земские заведения прекрасно себе работали, пускай под новыми вывесками и с новым начальством…

Но Фрося, впрочем, лицо вымышленное. Удивительно то, как смело автор берётся придумывать нереальные биографии реальным лицам. Допустим, Алёна (Аля) Бокий – одна из дочерей демонического чекиста –  якобы трудится в мастерской по производству кукол для кукольных театров, в том числе и для театра Анны Николаевны, а во время войны уходит на фронт и там погибает.

Предварительно разыскав в блокадном городе Лену, чтобы познакомиться и во время прощальных бесед сообщить ей – мальчик Митя, один из лениных ухажёров, дружил и с ней, Алей, но любил, разумеется, только Лену. Что и к лучшему – ибо сама Аля в принципе не считает себя вправе рассчитывать на замужество и семью. Отчего же, спросите вы? А оттого, что считает себя замаранной. Папаша, мол, любил устраивать гнусные оргии на своей чекистской даче и даже брал туда не только бедную Фросю, но и собственных малолетних дочерей. Упорные слухи, надо сказать, о скандальных дачных времяпрепровождениях действительно ходили (некоторые даже считают, что бал у сатаны описан Булгаковым на их основе, и Воланд имеет прототипом самого Глеба Ивановича). Небезызвестный Лев Разгон, тесть Бокия (женатый в своё время на другой его дочери), впрочем, яростно их отрицал и даже, говорят, кидался на их распространителей с кулаками…

Елена Чудинова сомнений на сей счёт не имеет и в своём романе соответствующие сцены описывает уверенной рукой. Кстати, пусть впечатлительный читатель не спешит слишком сильно ужасаться – ведь дети, согласно тексту, весь этот содом только лишь наблюдали… И тем не менее, теперь Аля, будто не советская комсомолка, а дореволюционная институтка, упорно твердит, что на ней с тех самых пор лежит печать проклятия, и недостойна она чистой любви, раз видала такую грязь… (Согласитесь, странно. Вот если б девушка с тех пор испытывала отвращение от одной мысли о соответствующих взаимоотношениях с противоположным полом – это было хотя бы понятно. Здесь же о подобном речи не идёт – замуж-то выйти она совсем, в принципе, была б и не прочь, но вот – якобы недостойна! За один, так сказать, погляд, да и тот не по собственной инициативе… Какая-то, воля ваша, есть тут натяжка и психологическая недостоверность.)

А между тем – гугл тебе в помощь, впечатлительный либо просто любознательный читатель! Тётя Вика (Википедия) не даст соврать –  в смысле, иной раз может она в чём-то и ошибиться, и инфу дать недопроверенную, однако уж основной-то «костяк» явлений представляет объективно. Так вот, Елена (тоже, на самом деле, Елена, а не Алёна) Бокий никакими куклами не занималась и на полях сражений не погибала. Будучи старшей (а не средней, как в романе) из трёх дочерей, она при разводе родителей осталась с отцом, помогала ему в качестве машинистки, а после его расстрела тоже была репрессирована, много лет провела в лагерях и ссылках, но дожила до реабилитации (в отличие от сестры, в заключении погибшей)… Для чего же нужны подобные выдумки? Бог весть; но, поскольку потомков, кажется, не осталось, оспаривать это всё равно некому…

А вот, допустим то, как вскользь говорит своим друзьям «наша» Лена, Гумилёва, о «той особе, которая надевает узкие юбки, чтоб казаться ещё стройней. Хотя, судя по тому, что я прошлый год лицезрела на Фонтанной, тут уже мало какая юбка может выручить». Это, надо понимать, намёк, что Ахматова, в пику своему старому стихотворению, сильно, как говорится в народе, «раздобрела»? Вот, кстати, и Трофим Денисович Лысенко в другом месте романа, в Ташкентской эвакуации, встретив Раневскую и Ахматову, отмечает «возрастную полноту» последней. Но дело, однако, в том, что эта самая возрастная полнота, сделавшая её похожей на российских императриц преклонных лет, пришла к Ахматовой гораздо позже, после войны, да и то не сразу – надо было б изучить сперва свидетельства, посмотреть фотографии (хотя бы с триумфального вечера в Колонном зале в 1946 году, что уж говорить про тридцатые)…

А раз уж зашла речь про Ташкент времён эвакуации, то и тут описание города не вполне сообразно. К примеру, по воспоминаниям эвакуированных, на базаре тогда не водилось разве что птичьего молока (по ценам, конечно, «конским»), поэтому не мог Лысенко сетовать, будто «ни лепёшек, ни пирожков. Ничего из муки». Или – что касается местных женщин в глухой парандже, кои попадаются ему на каждом шагу. Вообще-то, кампания худжум (снятие паранджи) прошла там ещё в 20-х годах, в сороковые узбечки в массе своей (исключения, разумеется, встречались и тогда, и позже) её уже не носили, в столице-то точно. Да и вообще, представители коренной национальности проживали в основном в Старом городе, а весь остальной Ташкент был сильно европеизированным; это – то, о чём можно узнать по многочисленным мемуарам и прочим источникам…

Вернёмся в Ленинград. Тридцатые годы в нём   ознаменовались не только разгромом церквей и «обычным», как и повсюду, террором, но и таким специфическим репрессированием, как массовая высылка дворян после убийства Кирова. Интересно, что если товарища Лены, одного из двух влюблённых в неё мальчиков, высылают в Среднюю Азию, к грязным дикарям, то Энгельгардтов тогда не тронули. Это тем более удивительно, что они продолжали, как было сказано, жить в прежней собственной квартире, а «органы», считается, вычисляли дворянские фамилии по дореволюционным телефонным справочникам. Не успели дойти до буквы «Э», как вагоны кончились?.. В романе Энгельгардт бросает внучке таинственную фразу: «Не стану скрывать от тебя, друг мой: в ссылку можем отправиться и мы. Хотя я постараюсь кое-что сделать, дабы этого не произошло». Что-то «сделать» (неужели нашлись покровители во власти?), судя по всему, удалось.

Семья продолжила существование в Ленинграде. (Сейчас можно задаться вопросом: а, может, этот факт свершился не к лучшему? Спору нет, в ссылках людей условия ждали подчас весьма скверные; однако многие там всё-таки выжили, избежав будущей блокады. Как, например, одна знакомая семья автора этих строк. Но это, конечно, досужие домыслы; от судьбы никому не скрыться…)

Лена, согласно автору романа, будучи школьницей мечтает об университете, но уверена, что её туда не возьмут из-за происхождения. Дворянские дети и прочие «лишенцы», действительно, после революции подвергались подобной дискриминации: кого «вычищали» из вузов, кого не допускали к вступительным экзаменам. Однако в 1936 году, во всяком случае официально, новая Конституция отменила все лишения прав, и в образовании, соответственно, тоже. Более того, и до этой новой Конституции бывало всякое, некоторые учебные заведения ухитрялись смотреть на приём лишенцев сквозь пальцы. Например, Лев Гумилёв поступил в Ленинградский университет ещё в 1934 году. В романе на этот факт Лена реагирует так: «он же, хоть и сын Гумилёва, но всего лишь Горенко. А я – ещё и Энгельгардт». Её подбородок высоко вскинулся». Что, мол, эти Горенко (девичья фамилия Ахматовой, если кто забыл) – за дворяне? То ли дело мы, Энгельгардты, — настоящие, потомственные! (Хотя Андрей Антонович Горенко, отец Ахматовой, тоже вроде являлся дворянином потомственным. Но, видимо, род не такой древний и прославленный – фу такими быть!..)

Елена Чудинова, надо сказать, не впервые одобрительно «продвигает» этакий снобизм. Пастернаковская формулировка «у него было дворянское чувство равенства со всем живущим» (перекликающаяся с мыслью Бердяева) ни к ней самой, ни к любимым героям её книг никак не подходит, о чём ещё будет сказано. Возвращаясь к университету, вполне можно задаться вопросом: а вправду ли, на самом деле, Лена непременно о нём мечтала? Точных сведений, скорей всего, не осталось, но надо понимать — в вузы в те годы стремились далеко не все подряд, как это происходит в наше время. Тогда и полное школьное образование получали отнюдь не все, а закончившие среднюю школу часто просто устраивались на какую-нибудь службу либо получали профессии в техникумах и училищах. В романе ничего определённого о попытках поступления Лены в вуз не сообщается, предлагается просто принять на веру, что раз двадцатидвухлетняя (к началу войны) девица томится в конторе, то её, как пить дать, не приняли на учёбу из-за происхождения…

Начинается война, затем блокада. Многие учреждения закрываются за ненадобностью, ленино тоже; она устраивается на техническую должность в кукольный театр, к матери, покуда тот ещё продолжает работать. Во второй части романа, посвящённой этому тяжкому времени, последовательно показаны известные события: бомбёжки, горение Бадаевских складов, карточки, очереди, наступление голода… Чудинова решает не обойти ещё одной жуткой темы, а именно – каннибализма; но то, насколько сомнительно она представлена, вызывает уверенность – лучше бы автору было за неё не браться. На людоедство способен человек невменяемый, реально сошедший с ума на почве голода, да и то не всякий из таковых. (Бывает и при отсутствии голода – но это в любом случае тяжелейшая и редкостная патология.)

Насколько такая потенциальная возможность связана с личностью (другими словами – может ли «хороший» (достойный) человек настолько пасть при определённых условиях, или же — только «плохой» (недостойный)? Вряд ли допустимо ставить вопрос таким образом; сумасшествие – это и есть изменение личности, так что потенциально, видимо, способен или неспособен может быть кто угодно, зависимость тут проистекает из чисто психофизиологических причин конкретного организма, а не из нравственных. В романе причастными к этому деянию оказываются – ну понятно, не аристократы же… Энгельгардты-Гумилёвы, «соблюдая дворянскую честь», подселенцев в своей квартире, например, между собой зовут исключительно «пролетарскими соседями», «пролетаркой», «этой, прости господи… Липой» и проч. — хотя ничего особо люмпенского там вроде как не наблюдается и хозяевам они сильно не досаждают, разве что самим своим присутствием. Вот как тут снова не вспомнить Ахматову? Та, между прочим, даром что производила впечатление дамы надменной и от всего отрешённой, — свою соседку по коммуналке, женщину рабочей профессии, величала по имени-отчеству, а двумя её сынишками занималась так, что та говорила: нянька у нас мировая!.. (Увы, оба воспитанника тоже погибнут в блокаду.)

Вообще-то, обычные послереволюционные питерские пролетарии в массе своей тяжело работали, затем хорошо воевали, а иной раз даже воспитывали будущих всенародно избранных президентов… Весьма неумно было б презирать их как класс и тем более – демонизировать. Но в романе ощущается именно это.

… Стало быть, соседская чета этих самых пролетариев якобы вознамеривается скушать одну из своих деток, раздумывая и совещаясь – которую из двоих? Ту, что старше, а потому «поднимать её меньше осталось»? Или ту, что младше, зато крепче? «До новых карточек три дня. Самый расчёт. Не на месяц же откладывать. Ноги все протянем. Лучше, что ли, будет?» Верится ль, тебе, читатель, в такой расчётливый гиньоль? Что оба вполне, по контексту, трезвомыслящих, отнюдь не одичавших родителя (кстати — а чего это отец семейства не на фронте?) спокойно планируют такое адское преступление? Правда, непонятно —  как же они собирались… ну, это… осуществлять задуманное далее, после совершения детоубийства – в квартире-то с соседями? На общей кухне, что ли? А как быть с другой сестрой, неизбежной свидетельницей?

Однако негодяи, невзирая на логику, выбранную деточку придушить-таки успевают… Но тут врывается наша благородно негодующая Лена и бесстрашно требует убийцам выметаться из дому – мол, квартир теперь вокруг пустующих полно, живите где хотите, а здесь нам такого безобразия не надо!.. И сии монструозные существа, поджав хвосты и прихватив один трупик и одного живого ребёнка, послушно исчезают – таков, значит, сюжетец. Сия постыдная профанация страшнейшего явления волей-неволей толкает, прости господи, в область чёрного юмора…

Зато, следует признать, другая сюжетная линия – а именно судьба сотрудников Института Вавилова (великого Вавилова – селекционера, собравшего уникальную коллекцию зерновых культур, призванных навсегда избавить от голода человечество — и самого умершего от голода в тюремной больнице) – впечатляет уже без дураков. Эти сотрудники, верные своему уже отсутствующему руководителю, сумеют сохранить его коллекцию неприкосновенной — хотя запрета на употребление в пищу этих зёрен у них не было. Но люди предпочли голодать, слепнуть от истощения, гибнуть, но держаться –  и это реальные факты. Молодой учёный по фамилии Задонский, тот самый ленин сосед-обожатель (непонятно, что ему мешало открыться и посвататься в течение трёх-четырёх предвоенных лет… но хватит придираться), по сюжету является одним из них. Решая спасти от голодной смерти Лену, у которой уже поочерёдно умерли бабушка, дедушка и мать, он отдаёт ей свои хлебные карточки – нарочно придумав, будто на месте его службы, в Институте, их обеспечивают спецпитанием. Оставшись, таким образом, перед выбором – посягнуть на коллекцию или умереть, он осознанно выбирает смерть.

Но сама Лена уже находится на такой стадии истощения, когда слабость чувство голода подавляет. Она даже не полностью съедает свой паёк, оставляя каждый раз немного хлеба на сухарики, приберегая их для Задонского, которого надеется дождаться – не подозревая, что он на самом деле уже распорядился своей судьбой. Лена так и истает окончательно, ни о чём не догадавшись…

Что ж, история столь красивая, сколь и трагическая; бог весть, как оно было в реальной действительности. Скорей всего, куда неприглядней. Да и разное другое тоже. Свидетельств, например, о семье Энгельгардтов-Гумилёвых, как уже говорилось, совсем немного, но те, которые всё-таки можно найти, показывают и Лену, и Анну Николаевну, и её родителей в несколько другом, не столь возвышенном, ключе. Автор книги предпочитает считать тех свидетелей сплошь клеветниками-сплетниками-завистниками, и выдвинуть свою версию в духе «Я так вижу», или, ещё точней, – «Я хочу, чтоб так было». Последнее для Елены Чудиновой вообще характерно (можно, например, вспомнить её «Побѣдителей», о которых мы в ТАМе в своё время писали). Это, конечно, её полное право; роман есть роман.

Думается, он должен быть адресован идеалистически настроенным подросткам, особенно – любящим Гумилёва или поэзию вообще (если предположить, что такие ещё где-то существуют). Доза романтики, примеров высоких (без иронии) отношений и героического подвижничества смолоду им необходима. А убедиться, что в жизни, как правило, всё бывает гораздо прозаичней и приземлённей, они, увы, ещё сто раз успеют…

Tags: Ахматова, Бокий, Валикова, Гумилёв, Ленинград, Разгон, Чудинова, Энгельгардт