Про историю и логику случайности
Дарья ГУЩИНА. Повесть
Фото Татьяны Ивановой
— Ну, жара!.. Если май такой, что же летом будет? — произнесла
корректорша Анька то, что в озвучивании не нуждалось, и без того плавая у всех в головах.
Мы сидели в редакции и уныло, в отсутствии начальства, противостояли погоде – кто пивом, кто минералкой, кто зелёным чаем.
— Да уж, — подтвердила я из вежливости и развернула последний номер
газеты, за которым, собственно, сюда и зашла.
Газета носила название шоссе, пересекающего МКАД, и обслуживала ряд районов, сквозь которые лежал его путь: одного московского и нескольких подмосковных. Редакция располагалась в ближнем из пригородов, лепившихся к Москве — обычной чересполосице перетекающих друг в друга многоэтажных микрорайонов, обычных дачных посёлков, новых коттеджных посёлков, старых рабочих посёлков, совхозных (или чьи они там теперь?) полей, лесопарков, деревушек и снова многоэтажных микрорайонов… Здесь я родилась и выросла, знала местность как свои пять пальцев и время от времени тискала в прессе краеведческие статейки — как вот теперь.
Пробежав глазами собственное творение (вроде ничего не сократили, надо же!), я углубилась страницы объявлений. Мне всегда поднимают настроение разные потомственные колдуньи, привораживающие беглых мужей по фотографиям, предложения проколоть уши пистолетом, удалить нежелательные волосы навсегда и прочее в том же духе, проходящее в этой газете под кодовым журналистским наименованием «прерывание на дому запоев и беременностей».
— Чего, всё работу ищешь постоянную? – лениво поинтересовалась
верстальщица Верочка.
— Как всегда, — подтвердила я и нашла раздел «Вакансии». – Эх, да
что ж это у вас одни сплошные официантки не старше двадцати пяти требуются да «мастера ногтевого сервиса»? Или вон — «ногтевого дизайна»… Кто-нибудь мне объяснит, в чём разница?
— Дизайн – это когда на ногтях такие рисуночки, — пояснил кто-то.
— Вон оно что. Век живи…
Тут я запнулась и после паузы огласила с выражением:
— «Девушка с характером ищет помощника (помощницу) с большим жизненным опытом. Оплата от 1 тыс. евро в месяц»! «От», понимаете?..
— Да, мы уж видели, — усмехнулась редакторша Полина Петровна.
— Интересно, какие услуги требуют за такие деньги? – простодушно
поинтересовалась я.
— Может, это из области шоу-бизнеса, — мечтательно произнесла Анька. –
Ну, например, певица начинающая – ей нужно, чтоб кто-нибудь её везде сопровождал, — и за рулём, если надо, и с костюмами, и по хозяйству…
— Да перестань, что за дурь – откуда ей тут взяться, певице? – хрипло
возразила штатная корреспондентка Василиса (моя бывшая сокурсница). – Разве что с того берега, и то вряд ли … — Она небрежно качнула головой в сторону МКАДа, чадящего совсем недалеко от здания, где мы сидели; под «тем берегом» подразумевался район, относящийся к столице родины — в отличие от наших, к ней примыкающих. – Не, просто какая-нибудь стерва малый бизнес наладить пытается. Хочет, чтоб кто-то и бумаги для неё заполнял, и за прилавок вставал время от времени, и по поручениям ездил, и у телефона дежурил…
— А между делом ещё детям носы вытирал и собачку выгуливал!..
— Да такие деньги ещё, пожалуй, влажную уборку прикажет делать –
дома и в офисе!
— Конечно: круглосуточное обслуживание по полной! А главное, терпеть
всё безропотно — сказано ведь: «девушка с характером»!..
Все разом оживились и развеселились; Полина Петровна даже добродушно подначила:
— А может, всё не так страшно! Вот позвони да узнай, чем чёрт не
шутит!..
— Позвони, позвони! – обрадовалась Анька.
Я отмахнулась, но эта зараза, войдя в раж, схватила собственный, валявшийся тут же на столе мобильник и застучала по кнопкам, зорко заглядывая в газету через моё плечо.
— Ты что де…
Но она уже сунула его прямо к моему уху – там уже раздавались длинные гудки. Мне ничего не оставалось, как взять его в правую руку, левой же бессильно показать Аньке кулак.
— Да? – отозвалась трубка женским голосом – молодым, приветливым, но
каким-то очень усталым.
— Сразу скажи: интим не предлагать! – закричала Анька.
Я снова показала ей кулак, сильно прижав трубку к уху, чтобы там не расслышали, и нервно зачастила:
— Здравствуйте! Я по объявлению. Мне только лишь узнать – помощь
имеется в виду по хозяйству или… секретарская?
— Нет-нет, не по хозяйству, — поспешно возразили мне. – А вам…
простите, сколько лет?
— Тридцать пять, — сказала я и тут же подумала, что
если мне самой мой возраст кажется безнадёжно огромным, то, вероятно, по мнению потенциальной работодательницы — это вовсе не так, и помощница «с жизненном опытом» должна быть лет на двадцать старше… Однако услышала спокойный ответ:
— Хорошо. Давайте встретимся, поговорим.
— Подождите, — растерялась я. – Мне бы всё-таки узнать, какого рода
обязанности… А то зря занимать ваше время – сами понимаете…
— А где вы проживаете?
— На улице Писемского, — продолжая пребывать в растерянности,
ответила я. – Это – в…
Не успела я назвать имя нашего районного центра (неизвестно же, откуда она сама?), как собеседница сказала:
— А, я, кажется, знаю. Может быть, тогда встретимся завтра в «Гелле» —
по-моему, это ведь не очень далеко от вас? В час дня, например, – не рано?
— Да нет, в общем… Только…
— Вот и хорошо. Приходите прямо на террасу – там сразу после
открытия, должно быть, никого не бывает… С глазу на глаз — всё-таки не то, что по телефону…
— Да, конечно, — пробормотала я.
— До встречи, — тихо и вежливо попрощалась невидимая собеседница.
— Ну вы, деушки, меня и подставили! – возмутилась я, возвращая Аньке
мобильник. – Теперь придётся встречаться непонятно зачем и с кем!..
— А где встреча-то? – невнятным хором полюбопытствовали «деушки».
— Да в «Гелле» какой-то! Где это, вообще?
— Ой, да это ж самое стильное местечко на наших выселках! –
воскликнула Верочка. – Мы с Андреем один раз были. Дорого очень, но респектабельно так, сама увидишь. Это – на Тургеневской, прямо напротив Узла связи.
— Респектабельно, говоришь? А вдруг её там украдут и продадут на
невольничьем рынке?
— На невольничьем рынке, Полина Петровна, в ходу более
кондиционные экземпляры…
— Не прибедняйся! Ты у нас ещё ничего так девочка…
— Да никто её не украдёт! Кофейку хорошего выпьет за счёт
принимающей стороны. А потом вежливо скажет, что должна обдумать их предложение…
— Расскажешь нам всё потом! – пискнула Анька.
Я снова погрозила ей, успевшей юркнуть за прозрачную загородку к своему компьютеру, поблагодарила за чай и, прихватив газету, отправилась восвояси…
Ну что за фигня такая на мою голову, с неудовольствием подумалось на следующее утро. С другой стороны… В издательстве, где я подвизалась в последнее время, заработать давали нерегулярно: срочно вызовут, нагрузят неподъёмной рукописью на короткий срок, потом заплатят ерунду, и то не сразу. После чего опять жди у моря погоды, — как вот сейчас. Вчерашний же газетный гонорар пришлось потратить на то, без чего не обойтись никак — сменный фильтр для воды и ещё сотню за мобильник; остатка хватило как раз на пачку макарон и пачку сигарет. А вообще-то меня угнетала приличная задолженность по квартплате; короче — дошла до ручки на старости лет!..
Мрачно всё это подытожив, я помыла голову, надела блузку поприличней и отправилась по адресу пешком – искомое заведение должно было располагаться на расстоянии примерно двух остановок от дома; хорошо, на транспорте можно сэкономить.
Эту самую «Геллу», похоже, переоборудовали из бывшего магазина – если не путаю, когда-то здесь располагались «Спорттовары». Фасад, конечно, изменился кардинально – теперь он был раскрашен в некоем хундертвассеровском духе, на окнах появились фигурные решётки и узорчатые ставни… Когда я толкнула дверь, внутри звякнул колокольчик. Холл меня встретил большим фонарём из цветного стекла и высокой фигурой не то охранника, не то администратора – в полутьме не разобрать. Я сразу спросила: как пройти на террасу, меня там ждут – и сразу же была весьма вежливо туда препровождена.
Меня действительно там ждали. За единственно занятым столиком курила худенькая девушка лет двадцати с небольшим. Девушка, без сомнения, относилась к классу новых русских, это было понятно сразу – по слишком ровному загару, по слишком неровно, с художественной продуманностью, выстриженным прядям тёмных волос, по обманчивой скромности и неприметности прикида, по ухоженности рук, по спокойной уверенности позы… Вот только взгляд, которым она меня встретила, как-то не согласовывался со всем вышеперечисленным. Сказать, что он был затравленным, было б, наверно, преувеличением; даже тревожным такой, пожалуй, не назовёшь. Растерянный, нет, скорее, потерянный – вот это было б точнее.
— Меня зовут Инга, — представилась она.
— Александра.
— Что будем: чай, кофе? Или, может…
— Чай, если можно.
— Прекрасно. Тут ройбуш настоящий. Нам на двоих, пожалуйста, —
сказала она незаметно возникшей официантке, и та также бесшумно исчезла.
— Значит, вы сейчас без работы?
— Можно на ты, — сказала я. – Вообще-то числюсь в одном месте… Вроде
сдельной работы.
— И чем… ты там занимаешься?
— Да редактор и корректор в одном флаконе.
— Ясно. – В её голосе, непонятно с чего, прозвучало уважение. – И это
твоя основная специальность?
— Да вообще-то я много чем занималась.
— И чем же? Извини за любопытство, конечно…
— За что ж извиняться? Тут такие вопросы совершенно понятны. Даже
необходимы… Ну, чем – и в библиотеке доводилось работать, и в музее одном… Репетиторствовать немножко. Журналистикой опять же подрабатываю – так, внештатно…
— А о чём ты пишешь?
— Да о многом. О книгах некоторых, например…
— Так ты ещё и критик, получается? – Вопрос прозвучал без тени иронии,
напротив, едва ли не с почтением.
— Критик? Да уместней это было бы назвать «рецензент периферийных
изданий», — усмехнулась я.
(Мне, конечно, доводилось пробиваться и в пару изданий солидных — но это, увы, было давно и считанные разы…)
В общем, неизвестно, можно ли всё перечисленное считать «большим жизненным опытом»…
Официантка, совсем юная, старательная девочка, принесла и ловко расставила чашечки в форме пиал, а чайник воодрузила на специальную спиртовку посреди стола и зажгла её. Затем ушла, но быстро вернулась с продолговатым блюдом, полным крошечных пирожных, который протянула на весу, предлагая их на выбор. Я ткнула наугад в первое попавшееся, и получила две штучки на специальном поддончике.
— Юля, а можно сырное ассорти? – ласково спросила Инга.
— Конечно, — убегая, прошелестела в ответ та. Интересно, она прочла имя
на бейджике или давно знает официантку по имени? Должно быть, последнее, она тут, конечно, не впервые…
— А… извини пожалуйста, ты замужем? – робко спросила Инга, когда,
наконец, чай был разлит и мы опять остались одни.
— Н-ну… официально – да, — протянула я. – Хотя… живём раздельно.
Разъехались, в общем.
Она чуть смутилась, но тем не менее продолжила:
— А дети есть?
— Ээ… да. Девочка, пять лет. Ну, она…мм… что-то типа падчерицы. И
сейчас у своей бабушки живёт…
— Понятно, — пробормотала собеседница.
Хотя, вообще-то, в моей так называемой личной жизни не до конца всё понятно было даже и мне самой…
Опустив глаза, она рассеянно наколола на шпажку кубик белого сыра со специальной фарфоровой доски, успевшей незаметно возникнуть на столе. Помолчав, подняла ресницы и решительно произнесла:
— В общем, мне нужен человек, который помогал бы… ну, в частности,
в сфере благотворительности.
— Но я никогда этим не занималась.
— Погоди, — торопливо возразила она, — это, может, звучит так
торжественно, а в действительности… Речь пока о делах совсем незначительных. Вот, например… моя мама… умерла чуть больше полугода назад. Осталось очень много хороших вещей – одежда там, обувь и прочее. Некоторые надевались всего один-два раза, а некоторые вообще ненадёванные так и лежат! Всё это надо разбирать и частично то ли отдать кому-то, то ли продать… а вырученные деньги передать, допустим, нуждающимся. В общем, надо узнать, кому и как – в Интернете побродить, допустим, созвониться с кем надо и всё такое. А ещё – например, у нас в доме скопилась уйма книг, журналов, залежи просто. Это тоже надо разобрать, привести в какой-то порядок, а всё ненужное – не на помойку ведь, правда же? Значит, то ли в библиотеку какую, то ли к букинистам, не знаю — там ведь и специальная литература есть…
— Это можно, — согласилась я.
— Так ты возьмёшься?
Я посмотрела на неё недоверчиво, даже в замешательстве: что, серьёзно? Ты и правду собираешься платить такие деньги – не знаю, для кого как, а для меня едва ли не фантастические – за такое вот?.. Похоже, «деушки» во главе с Анькой заслужили самый гигантский торт, который удастся найти в округе… Нет, всё-таки странно!..
— А ещё-то какие будут обязанности?
— Ну, для начала надо будет сделать то, о чём я сказала. Потом,
возможно, продолжать оказание помощи – если наладится какая-то связь с действительно нуждающимися. Да, ещё – если у меня какие поездки, то желательно сопровождать… Впрочем, это вряд ли часто. Во всяком случае, в ближайшее время ничего такого не планируется.
Пирожные оказались с имбирём и приятно пощипывали язык. Я только сейчас разглядела сквозь вьющиеся растения, оплетающие террасу, что за ней расстилается лужайка. В центре лужайки – обычный прицеп, уставленный горшками с яркими цветами, а вокруг бродит самый настоящий индюк и несколько пёстрых курочек. Надо же, как преобразился заброшенный пустырь, когда-то примыкавший к «Спорттоварам»! И как причудливо преобразился мой сегодняшний день по сравнению со вчерашним…
— Может, стоит попробовать – хотя бы месяц, два? – спросила Инга.
Получалось, она ещё меня и уговаривала!..
Надо сказать, жилось мне до недавнего времени, в общем, легко и просто; «весело и шибко», как писала в своём первом тоненьком сборничке одна известная поэтесса (по мне, кстати, этот самый напрочь забытый ныне сборничек, при всей наивной незатейливости – лучшее, на что она оказалась способна).
На мой собственный лад, конечно, весело и шибко; многим, наверно, такая жизнь показалась бы достаточно скучной и бессобытийной. Ну да каждому своё. Всегда, как себя помню, занималась, чем хотела и когда хотела: поучилась в одном институте и бросила, другой закончила, но лишь переведясь с дневного на заочное (одно рабочее место очень меня тогда привлекло своей близостью к раритетам).
Потом отучилась даже в аспирантуре, но диссертацию защищать не стала, вдруг осознав, что взгляды мои на предмет успели ощутимо измениться — тогда как формулировка темы обязывала…
Однако приметы прочного социального статуса как-то никогда меня особо не волновали, а заработать на хлеб при скромных запросах сложности не представляло. Была б возможность просто читать, смотреть и слушать желаемое, погружаться в разную тематику безо всякой видимой цели, а исключительно за ради интереса – чего мне ещё желать в этой жизни?
Конечно, в глубине души я надеялась, что однажды все мои способности, какие есть, все знания и умения вдруг волшебным образом сконцентрируются, перестанут растекаться и распыляться по мелочам, оставаться вещами в себе, и единым фронтом двинут на службу некоему призванию, которое снизойдёт, великому делу, которое захватит…
Всё это должно случиться само собой, спонтанно и непосредственно – не то, чтобы лично господь Бог об этом позаботится — сдалась я ему, а…
Короче, — во вселенском хаосе случайностей, из которых ткутся человеческие судьбы, имеется же на самом деле своя логика, свои причинно-следственные связи: что-то такое утверждал, если не ошибаюсь, Кратчфилд, и мне тоже всегда в это верилось на подсознательном уровне…
Где-то годам к тридцати этот хаос случайностей так и не дал мне великого призвания, зато подкинул мил дружка Патрикеева по имени Патрикей. Да, не ослышались – Патрикей Патрикеев, звучит дурацким псевдонимом, но, тем не менее, так оно было и есть, строго по паспорту. Мы с ним оказались удивительно похожи – ровесники, оба круглые сироты и при этом, однако, – существа достаточно инфантильные… Среди мне знакомых мужиков, либо закомплексованных и озлобленных из-за своих неудовлетворённых амбиций, либо, напротив, особей нестерпимо самодовольных, Патрикеев оказался просто замечательным пофигистом.
Ему одному было искренне плевать и на карьеру (точнее, её отсутствие), и на нередкие полосы безденежья. Он, как и я, был фрилансером, вольным художником – точнее, вольным переводчиком. Знал в разной степени пять, или нет, – кажется, шесть языков (два из которых — практически в совершенстве). На хлеб зарабатывал переводами техническими, иногда – масскультными, но сильно на этой ниве не перетруждался, а вечно делал, чего захотелось здесь и сейчас: то есть то усаживался за собственный вариант какой-нибудь монументальной классики, то за полемическую статью в «Иностранную литературу» — безо всяких гарантий дальнейшего опубликования, то за изучение очередного языка с попутным изобретением собственной методики этого изучения…
Так, например, когда ему ещё и двадцати не исполнилось, он перевёл (по-моему, великолепно) одну малоизвестную вещь Набокова, ещё не выходившую в России – вероятно, первым в стране и перевёл. Но, разумеется, сделал это наобум, издатели сказали: чего ж вы, юноша, опоздали – как раз вчера был сделан заказ такому-то мэтру и договор заключён… В результате рукопись до сих пор пылилась в столе, хотя за эти годы выходило минимум два переводных варианта, — но Патрикееву уже было в лом ходить со своим по издательствам, его давно занимали другие вещи; в этом он весь.
Мы с ним, по выражению шукшинских персонажей, гужевались года три, жили не тужили на два дома, и нас это устраивало. Я вообще не представляла, что когда-нибудь смогу стать матерью семейства, хозяйкой, которая поднимается по будильнику, кормит всех завтраком, отводит детей в сад и школу, мчится на службу в какой-нибудь департамент и сидит там от звонка до звонка, а в обеденный перерыв успевает заглянуть в соседний универмаг, что б, наизусть помня все размеры одежды, купить там для мужа какие-нибудь носки или кальсоны … ну и так далее. Преклоняюсь, — но сама на такие героические будни не способна. Патрикеева, разумеется, подобное тоже не вдохновило бы…
Но тут – случилось. Ехавшая по нашей долбаной трассе маршрутка столкнулась с автобусом; среди нескольких погибших оказались старшая патрикеевская сестра со своим мужем. У них осталась трёхлетняя дочь. Патрикеев был совершенно убитый; он признался мне в том, что всю жизнь сестру недолюбливал, ревновал её в детстве к родителям и прочее, и теперь вот безумно раскаивался по этому поводу. Бабушка его маленькой племянницы (по отцу, соответственно) заявила, что будет, разумеется, тянуть внучку, сколько сможет, однако уверена, что при её здоровье это продлится не так уж долго, а поэтому опекунство пускай на себя сразу официально берёт Патрикеев, чтобы потом не мучиться переоформлением…
Патрикеев сразу ответил, что, мол, разумеется, он так и сделает, а мне в связи с этим добавил:
— Не зря я советовал назвать её Алисой!
— Почему Алисой? – спросила я. – Не понимаю, чего хорошего в
иностранных именах на нашей почве? Достаточно того, что тебя все кличут Патриком, по-моему – отвратительно…
— Вот и они мне тогда это сказали!.. Ну, в таком случае – Олесей,
предложил я…
— И зачем именно Олесей? – не поняла я.
— А, ну да, откуда ж тебе знать! – махнул он рукой.
Оказалось, когда его самого родители записали Патрикеем, в честь какого-то предка, от которого скорей всего и фамилия пошла, то один из родственников, ошалев от сего известия, только вымолвил: что ж, родится у него когда-нибудь дочь, назовёт Лисой…
— То есть у меня сразу к ней возникло отношение, как будто к своей
дочке, понимаешь?!
Для меня такой ассоциативный ряд показался несколько замысловатым, но я, конечно, не имела ничего против.
Патрикеев был настроен решительно, сразу начал процедуру оформления опекунства, для чего даже нашёл себе постоянную работу на одном интернет-сайте, чтобы иметь справку о доходе. Более того, — спросил, согласна ли я принимать участие в воспитании дитяти, а если согласна – тогда уж следует обжениться, ради ребёнка всё должно делаться по-людски… Патрикеев – и женитьба, что-то невероятное!
Я не стала возражать, тем более что Зойка (именно такое имя, игнорируя дядюшкины просьбы, дали ей родители) оказалась ребёнком, которого, что называется, «украсть хочется»: белокурое существо с огромными серыми глазами, грациозное, ласковое, лукавое, смешливое, очень восприимчивое… Мы с Патрикеевым расписались, и у меня, кто бы мог подумать, разом появились и муж, и ребёнок, которому, вот удача, даже и пелёнок уже стирать было не нужно!
Вдобавок, ребёнок жил с бабушкой, а мы в основном только забирали его на выходные и в какие-то поездки, опять же не сильно перетруждаясь по части родительских обязанностей.
Мне доставляло удовольствие читать вслух хороших детских авторов и водить в кукольный театр, а Патрикееву – смотреть с ней мультяшки и кататься в парке на аттракционах.
Зойка нас обожала (ещё бы, при той вольнице, которую мы ей каждый раз устраивали в противовес бабушкиному режиму!) и звала по именам, Алей и Патриком, без «дядей» и «тётей». Я собиралась возить её в Тюз, к Наталье Дуровой и Наталье Сац, раздумывала, к каким книгам буду приучать в школьные годы и прикидывала, не пора ли записывать в студию «Юный художник». Патрикеев уже начинал заниматься с ней английским …
Короче, жизнь шла достаточно беззаботная, с хлопотами скорее приятными, почти не наносящими урона нашему с Патрикеевым лёгкому, безалаберному существованию.
Идиллия продолжалась года два, покуда в один прекрасный день… Короче, покуда я не обнаружила, что Патрикеев мне банально, тривиально, нестерпимо пошло изменяет; да ещё – с… ну, неважно! Какая разница, с кем… Я побродила по улицам, переваривая обнаружившийся факт, несколько дольше обычного покурила на скамейке в каком-то дворе и отправилась тихо-мирно собирать вещички.
— Да прекрати, да это просто глупо! – испугался Патрикеев. – Ну хорошо,
я виноват…
— Ну что ты – это я виновата, нельзя быть такой дурой. Поверила, что ты
– не как все. Что эти, как они… поиски разнообразия — у тебя протекают в сфере умственной деятельности, а не по нижней части. Что, грубо говоря, нагулялся, раз решил жениться. Оказалось – самый стандартный самец…
Я набивала рюкзачок и сумку вещами, с тоской понимая, что за один раз всё не унести. А как хотелось бы; чёрт, ну до чего же человек быстро обрастает барахлом – даже такой, как я…
— Да ведь это – с ней – ну ничего же совершенно не значит! –
патетически произнёс Патрикеев классическую мужскую фразу.
— Добавь ещё: «Но люблю – только тебя!», как в анекдоте, — посоветовала
я с нервным смешком.
— Именно так оно и есть, между прочим…
— А для чего мне мужик, который занимается тем, что ничего не значит?
Ладно, надоела – так что ж… бывает. Претензий не имею.
— Что значит – надоела?!.. А как же – Зойка?! – выдвинул он последний аргумент. При этом у него даже слеза навернулась, честное слово!..
— Зойка… А что – Зойка? Она от меня никуда не денется. Как и я от
неё…
В общем, я съехала с его трёхкомнатной родительской квартиры – в своё родное Замкадье, в тоже родительскую, но двухкомнатную, где я по-прежнему была прописана. Зойке, впрочем, там у меня нравилось – если недалеко от Патрикеевского дома был парк Сокольники, то у моего зато – довольно уютный двор с детской площадкой. И до бабушки от меня ближе…
Правда, две студентки, которым я это своё жилище тогда сдавала, были вынуждены сначала уплотниться до одной комнаты, а потом и вовсе подыскать себе что-то попросторнее. Соответственно, главный на тот день источник дохода приказал долго жить, и я оказалась на мели…
— Вот прабабушка, когда жива была, то внучке — маме моей, значит, —
рассказывала, как это до революции бывало. У них семья большая, бедная, а она первая из всех в гимназию пошла. Чтоб за учёбу платить, сама бегала по всему городу уроки давать, в любую погоду пешком. И вот — плеврит подхватила, три месяца проболела – получилось, целых девяносто рублей не плачено. Огромнейшая сумма! А тут, как в сказке: купец (она фамилию его называла, известный у них в Саратове) идёт по улице мимо гимназии, вдруг заходит туда, и к начальнице: «А нет ли у вас учениц, которые нуждаются? Хочу за них внести!» Ну, та сразу же и назвала первой её фамилию. И он тут же вынимает бумажник из кармана, платит всё до копейки и уходит. Вот так просто, спонтанно захотел человек доброе дело сделать – может, совесть за что-то замучила, а может, просто настроение такое напало, кто теперь знает… Но главное, он же и без того содержал в городе и богадельню,
и приюты, и ещё много чего, понимаешь?! – говорила Инга.
— Известное дело, — кивнула я, с удовольствием закуривая. – Размах
благотворительности у русских купцов и промышленников был феноменальный, об этом написано изрядно.
— А в восемнадцатом году она отправилась в Казанский университет
поступать, а его как раз закрывают на год – разруха, дров на зиму нет и не предвидится… И почему всё-таки случилась революция? – простодушно вырвалось у неё.
— Вопрос, конечно, интересный, — хмыкнула я. — Как историк по
образованию, имею, разумеется, свои посильные соображения на сей счёт, но чтобы их изложить… тут, знаешь ли, надо с водкой — и до рассвета!
— Да, я понимаю, вопрос дурацкий. Считай его просто риторическим, —
смиренно вздохнула Инга и продолжила: — Но сейчас же всё по-другому. Попробуй, приди куда-нибудь с улицы и предложи свою помощь…
— Да уж, — согласилась я. – Небось, за провокацию сочтут… а то и
банально прикарманят эту самую помощь – попробуй, проверь! Но существуют же и у нас какие-то легальные способы?
— Ну да, есть разные счета, фонды. Кое-куда я перевожу время от
времени. Но там часто всё так непрозрачно, забюрокрачено… А хотелось бы какие-то реальные результаты видеть, пусть самые маленькие.
— А — как это называется – комитеты благотворительные? Должны же
быть такие – ну, хотя бы чтоб жёны новорусские не скучали?
— Чтобы не скучали!? – воскликнула Инга. – Да если б ты только знала,
что это за публика! Ты даже представить себе не можешь…
— Ну почему — мне тут попалась недавно книжица из жизни Рублёвки
пресловутой. Дамочка (как же её — Садовникова? Огородникова?.. — псевдоним, должно быть) описывает быт и нравы тамошних мужичков. С прямо документальной дотошностью; что ж, как раз именно такими я их себе и представляла. Но эти самые жёны-страдалицы, от лица коих она мечет гневные инвективы… Единственная мысль, которая тут возникает: девчонки, а поработать-то, например, не пробовали?.. К тебе такое не относится! – быстро добавила я. – У тебя другая ситуация.
Мы сидели на открытой веранде, уставленной плетёной мебелью, и смотрели на сад. Сад был вроде и невелик, — на этой улице с дивным наименованием «50 лет комсомола» участки были относительно маленькие, а громоздкие особняки (ну могла ли я подумать ещё совсем недавно, что однажды окажусь внутри одного из них?) вдобавок занимали большую часть их полезной площади, — однако чего в нём только не было! Лужайки, разветвлённые дорожки, проложенные среди разросшегося кустарника, приводящие то к декоративному пруду с кувшинками, то к скамейке под перголой, а то и к целому розарию. Даже загончик для зверя по кличке Цербер, откуда иногда доносился словно даже не лай, а грозное уханье – и тот был весь увит ползучими зелёными растениями.
Сад, как и дом, был детищем покойной Ингиной матери. Они, то есть только что законченное, но неотделанное внутри двухэтажное строение плюс захламлённый строительным мусором участок с парой-тройкой старых сосен и невразумительным подлеском, были предоставлены в полное её распоряжение новоиспечённым мужем. Муж свалился ей, недавно справившей сорокалетие матери-одиночке, в качестве внезапного божьего подарка, сказочного принца на белом мерседесе (а на залысины и пивной живот этого принца глаза вполне можно было и прикрыть).
Дело было так. Этот мужик, один из множества завоевателей Москвы девяностых, к тем же сорока сколотил капитал, не знаю какой и не знаю на чём, одно понятно, что весьма приличный, такой, что мог ему позволить отойти от дел – по крайней мере, заниматься ими уже без особой интенсивности. С женой он к тому времени давно был в разводе; девицы же всех степеней и оттенков продажности осточертели, видимо, до полной невыносимости. И тут-то, нате вам, принцу ударило в голову разузнать: а что там стало с первой любовью — одноклассницей, которая когда-то глядеть на него не желала и которую он так и не смог забыть окончательно?
И что же – взял и разыскал! Разыскал где-то в глухомани, да и женился (привет, Татьяна Устинова!) – на ней, немолодой, замученной бедностью и полной бесперспективностью. (Инге тогда было четырнадцать) Впрочем, судя по фотографиям, она была женщиной милого чисто славянского типа, довольно приятной в общении, интеллигентной, скромной и трудолюбивой – то есть обладала набором качеств, почти полностью отсутствовавших среди его окружения, и по которым он, должно быть, втайне ностальгировал. Жили они с дочкой действительно в глуши – занимая служебную квартиру при детском санатории в Тверской области, где матушка работала врачом.
Санаторий располагался в бывшей помещичьей усадьбе. Место дивное, вокруг, как полагается, запущенный старый парк, там Инга в детстве собирала грибы и ежевику – не для развлеченья, на прокорм; и огород они держали тоже, иначе не прожить. Ближайшая школа находилась в посёлке, до которого надо было добираться на редком рейсовом автобусе, либо пешком через поля…
Можно только представить, что за стресс обе испытали, переместившись почти в одночасье в Москву, да не просто в Москву, а в верхний её слой. Хотя этот Ингин отчим как раз образ жизни вёл скромный и осмотрительный, уважая известный принцип «деньги любят тишину», — показательно уже то, что поселился он не в каком-нибудь престижном полузакрытом посёлке с будками охраны при въезде, а здесь, в месте как будто неприметном, в двух шагах от подступающих новых многоэтажек города-спутника, между шоссейной и железной дорогами, где у владельцев местных особняков были лишь псы да камеры слежения – во всяком случае, на первый взгляд…
Мать сгоряча вознамерилась родить благодетелю ребёнка, но тот был
непреклонен: у него уже есть взрослый сын от первого брака, подрастает и побочный, от одной из бывших любовниц; теперь вот ещё и падчерица появилась – всё, достаточно. Он желает жить спокойно.
На работу он её тоже не пустил, так что врачу-педиатру пришлось целиком уйти в садоводство и домоводство, в чём она и преуспела, обнаружив в себе неизвестные дотоле таланты (про сад я уже сказала; дом же, снаружи вполне малоинтересный стандартный коттедж, внутри был обустроен как-то очень человечно, без претензий, добротно и тепло).
Что касается Инги, то, отправляясь в новую школу, закомлексованная девочка заранее убедила себя, будто не сможет соответствовать уровню москвичек (что просто смешно), а потому сразу же замкнулась, потерялась и прочее; новоиспечённый папашка, заметив её состояние, попросту забрал оттуда и нанял репетиторов, так что аттестат она получала экстерном. Он, надо сказать, денег на падчерицу не жалел и вообще относился распрекрасно, хотя и воспринимал, судя по всему, скорее в качестве неотъемлемой части её матери, нежели особого отдельного существа…
К восемнадцатилетию была подарена машина (вполне ещё отличная, хоть и с отчимова плеча), к двадцатилетию – квартира (однокомнатная, но в хорошем московском районе), причём последнее было сделано без малейшего намёка, что пора бы отделиться и жить самостоятельно – напротив, отпускать её от себя пока определённо не хотели. Так что квартира вскоре была сдана какому-то иностранцу, и она старалась тратить на себя только из этих денег, отказавшись от карманных, хотя, разумеется, сверх того ей всё равно перепадало, в той или иной форме, постоянно.
Этот комплекс нахлебницы в своё время подтолкнул её к тому, чтобы в вуз поступить второразрядный, если сказать не хуже, – только там она смогла попасть на бюджетное отделение, хотя ей были готовы без разговоров оплачивать все пять или сколько там лет учёбы. Но даже в этом плохоньком институте она через год перевелась на заочное; дело, впрочем, было не в институте, а в самой Инге – у неё давно развился род недуга, о котором я слыхала, но сама никогда не сталкивалась.
Встречаются такие школьники и студенты, куда круче обычных ботаников, которых дотошность и прилежность в учёбе, переходящие в тяжёлый трудоголизм, приводят просто на грань нервного истощения. Они считают долгом изучать до оснований и корней не только всё, что требуется, но и то, что хотя бы бегло рекомендуется; всё ими прочитывается и чуть ли не конспектируется самым пристальным образом.
Если они что-то забыли, упустили, недопоняли – то сей факт оборачивается жуткой трагедией, и недоработки являются им в виде ночных кошмаров. Тут нет никакой особой страсти к знаниям – тут есть болезненная страсть к совершенству, которое, разумеется, недостижимо. Большинство нормальных студентов получают хорошие оценки благодаря импровизации, находчивости, везению или же предварительному зазубриванию непосредственно перед экзаменом (после которого всё зазубренное благополучно выбрасывается из головы навсегда).
Другое дело эти ненормальные — там, где последние на их глазах так часто с лёгкостью получают пятёрки совершенно ни за что, они, зелёные от бессонной ночи и совершенно в себе неуверенные (точнее, уверенные в том, что недоучили), с большим трудом зарабатывают четвёрку, а то и тройку — и это тоже вызывает у них чувство неизбывной вины. Короче, все они нуждаются если не в психиатре, то в хорошем психологе — точно.
Так вот, Инга, несчастное дитя, ушла на заочное, чтобы сидеть дома и заниматься там целыми днями, ни на что не отвлекаясь, — так ей было привычней ещё со школьных лет. Всё это было единственным обстоятельством, осложнявшим существование; а в остальном – всем бы такую жизнь!
Папашка помаленьку коллекционировал винишко (содержимое домашнего погребка Инга потом полностью передаст его старшему отпрыску) и регулярно ездил в какой-то клуб играть в бридж. Раза два-три в году семейство выезжало отдохнуть за бугор, летом – ну, не на Лазурный берег, конечно, но в приличные местечки Кипра, Италии, Испании; зимой – не в Куршевель, разумеется, пресловутый, но на один хороший австрийский горнолыжный курорт…
Инга с матерью вполне пластично освоились в роли жены и дочери нового русского; неудивительно – это ведь отвыкнуть от денег крайне сложно, привыкают же к ним легко и мгновенно…
Их идиллия продолжалась где-то лет восемь. До одного солнечного летнего дня (Инга только что сдала госэкзамены и получила диплом, в связи с чем уже были куплены билеты на Мальту, куда ей впервые не нужно было прихватывать с собой хотя бы пару учебников), когда (а вот тут – прощай, Татьяна Устинова, навсегда!) машину отчима, в которую они с матерью садились по выходе из ресторана, сотряс взрыв…
Времена уже стояли спокойные, когда такие эксцессы как будто канули в прошлое (терракты – не в счёт, это другое); отчим, как было сказано выше, вроде отошёл от дел и жил как рантье, — так что оставалось неясным: старые это счёты с ним сводили, или всё-таки он опять потихоньку во что-то ввязался, перешёл кому-то дорогу? А может быть (Инга склонялась к этой версии), их просто-напросто перепутали с кем-то, тем более что и в ресторан-то этот они заехали случайно? Что бы там ни было — виновных, как водится, не нашли.
Самое ужасное в том, что если отчим погиб на месте, то мать, прикованная к постели, промучилась ещё два с лишним года. Её лечили в Москве, Германии и Швейцарии — Инга постоянно была при ней — но тщетно.
Никакого брачного контракта в своё время не заключалось, однако завещание у отчима, как оказалось, имелось подробнейшее. Согласно ему, изрядная доля наследства отходила сыну старшему, скромная часть – младшему, всё остальное – законной жене.
Во «всё остальное» входили, помимо дома, машин, камушков, внушительные счета, а также всевозможные ценные бумаги, акции-облигации, ликвиды-неликвиды, какие-то доли в каких-то бизнесах и прочее, для меня лично проходящее по разряду «тёмный лес».
После смерти матери Инга, как единственная её наследница, получила это всё в полную собственность; чтобы просто разобраться в последней, потребовались юристы, с которыми она до сих пор время от времени консультировалась…
Похоронив мать, Инга неожиданно оказалась совершенно не у дел. У неё не было никаких занятий. Никаких друзей. Никаких родственников (родной отец, которого она толком не помнила и который никогда не платил алиментов, как удалось выяснить, тоже умер). Оставался, правда, сводный брат, старший сын отчима (младшего в глаза не видала), о котором ещё будет отдельно – но это отнюдь не то, что было б нужно …
Короче, она пребывала в полной прострации. Отправилась, чтобы как-то отвлечься, за границу, но выдержала там одна не больше недели. Всё осложнялось ещё и тем, что времяпрепровождение в тренажёрных залах и прочих аквапарках по абонементам она терпеть не могла, в магазины и салоны красоты ездила не как на работу, а лишь по мере необходимости; даже у телеящика торчать подолгу привычки не имела…
К тому же её тяготил этот невидимый стеклянный барьер, отгородивший её от обычной жизни, нормальных, так сказать, людей. Я потом могла наблюдать его в полной мере.
Например, она удивительно хорошо, спокойно и уверенно водила машину, и дело тут было, по-видимому, не столько в надёжной автоматической коробке передач и прочих совершенствах иномарки, сколько в сознании, что любую возникшую на дороге проблему в принципе можно будет решить с помощью наличности, в которой, слава богу, недостатка нет и быть не может. Она чувствовала себя абсолютно легко и просто, разговаривая с официантами, продавщицами бутиков, банковскими клерками; ей не составляло никакого труда самой заказать билеты на самолёт, заполнить всякие декларации, поменять валюту и тэ пэ; за границей могла без затруднений объясниться на бытовом уровне на двух или трёх языках. Это был её привычный мир, комфортабельный и безопасный мир денег.
Обычные же вещи житейские, вроде того, чтобы зайти в контору типа жэка и попытаться что-то там выяснить, или отправиться и самостоятельно записаться в районную библиотеку, или, например, добраться до центра Москвы на общественном транспорте, представлялось ей чем-то запредельно сложным, почти неосуществимым. Даже переспросить о чём-то на базаре (не говоря уж – поторговаться!), или заговорить с кем-то незнакомым на остановке – допустим, с целью узнать, который час или как пройти туда-то – потребовало бы от неё неимоверных усилий, такие робость и неуверенность вдруг накатывали.
Как уже было сказано, она сама сознавала и сама страдала от такой неадекватности, — но всё больше застревала в своей клетке, или башне, или как ещё это назвать…
«Ну вот, значит, съезжу на кладбище, в церковь зайду. Потом – ну, там, в магазин какой-нибудь, в мойку и на заправку… А дальше – опять целыми днями дома. Лежишь, читаешь до одурения… Чем-то полезным заняться – вон, хотя бы фотографии разобрать, или те же книги упорядочить – и то не могу себя заставить. Не от лени, не подумай – просто оцепенение такое постоянное, всё из рук валится. Невозможно ж так жить! Надо ведь делать что-то, пускай даже незначительное. Ну, я и поняла тогда — мне сейчас требуется человек какой-то, чтоб каждый день являлся и не позволял мне тут деградировать… Да, увидала как-то случайно эту газету и подумала: а чего бы не дать объявление? Не выйдет так не выйдет, но попробовать же можно! Сколько звонков? Да твой и первый! После было несколько, но я уже с порога говорила: спасибо, вы опоздали… Почему так, сразу? Ну, интуиция, наверно, — по голосу почувствовала, по тону, может быть… Как увидала, тем более – это то, что мне нужно… Ну, не знаю – молодая ещё, вполне современная, с образованием явно, и при этом – нормальная такая, в смысле: реальная, дельная, житейски самостоятельная…»
… Раздавив окурок в пепельнице, я, вся такая реальная-дельная-житейски самостоятельная, произнесла:
— Ну что, продолжим?
— Давай! – со слабой и почти счастливой улыбкой ответила Инга.
Глаза у неё при таком освещении – чистый малахит, машинально отметила я про себя. У Патрикеева тоже зелёные – но вроде крыжовника, с точечками… Однако — к чему он мне теперь в таком контексте? Он для меня только Зойкин дядюшка-опекун и никто другой — пора привыкнуть к этой мысли.
