MEMORY. Вячеслав МАКАРОВ

Слава с друзьями по кедринскому ЛИТО

Среди людей, «вписанных в анналы» кедринского ЛИТО, одним из наиболее ярких несомненно является Вячеслав МАКАРОВ — мытищинец по рождению, человек многих дарований, прекрасный знаток поэзии, природы и бог знает чего еще…

Владимир ИЛЬИЦКИЙ

На занятиях Слава — а в ЛИТО он стал ходить еще до службы в армии — сразу обращал на себя внимание — краткостью и весомостью высказываний, особой «глубинной» интонацией при чтении своих стихов и рассказов.

Крепость из камней

Вроде бы простой электрик, и на тебе! На самом деле электрик он был не простой. Поступал в вузы и бросал их по этическим соображениям. Когда осознал, что время уходит, прошел творческий конкурс в Литинституте и даже прилично сдал экзамены, но его по всей видимости где-то там «срезали».

Слава даже побывал у руководителя семинара, к которому намеревался попасть на учебу, — прекрасного поэта, ГУЛАГовского сидельца Анатолия Жигулина. Тот высоко оценил его поэтическое творчество, но сделать ничего не смог. Да, вероятно, и не стал бы, зная по собственному опыту, что у каждого поэта свой «судьбоносный» путь.

Ну что ж, один из блестящих маленьких верлибров-трехстиший
Макарова гласит: «Я строю крепость из камней, брошеных в меня…»

Все его стихи — очень личные, личные крайне. Он старательно избегал «глубокой философии на мелких местах», и его всё же пробивающаяся там-сям философичность искусно дозирована.

Почему-то, однако, далеко не все факты своей насыщенной событиями биографии Слава использовал в качестве вполне добротного, а не надуманного, как это часто бывает, поэтического топлива. В какой-то момент он вроде бы спохватился, стал более внимательным к бытовым деталям, и в его творчестве начал проглядывать некий новый Вячеслав Макаров, но — поздно…

Мы подружились сразу, долгое время были очень близки, потом разошлись, разбежались, изредка бросая друг в друга те самые камни, а там уже и развязка грянула — его трагическая гибель, так по сути дела и не расследованная.

Я часто собирался написать воспоминания о нем, но достаточно ярких их так много, что руки опускались, с чего начать — бог весть. Впрочем, один забавный эпизод о нашем с ним участии в так называемой «Лаборатории первой книги» при Московской писательской организации я-таки отобразил – и приводу его ниже.

Из наиболее ярких воспоминаний…
Зима. Над волжским затоном мы лежим на снегу под звёздным небом и всю ночь напролёт читаем стихи.
Его жена вроде как заметила такую особенность: когда он рыбачил один — возвращался с уловом и трезвый, когда со мной — без улова и навеселе.

На самом деле улов всегда был, но всю пойманную рыбу Слава отдавал мне… На морозном воздухе под чёрным вселенским небом свои и чужие стихи звучали совсем иначе. Было с чего захмелеть в отсутствие личных крепостных стен из брошенных в нас камней.

Далеко не все Славины сочинения...

В кедринском ЛИТО уже, вероятно, с десяток лет повелось по окончанию сезона литературных занятий приходить на Славину могилу на Волковском кладбище.
Довольно долго там под скамеечкой, завернутая в целлофановый пакет, лежала, потихоньку отсыревая, его книга стихов и прозы, изданная усилиями его жены Татьяны посмертно.
Между поминальными тостами читалось по этой книге как-то особенно трогательно. Например, такие строчки…

Признание

Признаться в нелюбви
Труднее, чем в приязни.
Иду к тебе, увы,
Как будто к месту казни.

Ни петля, ни топор
Там ждут, но я не скрою,
Что стал с недавних пор
Бояться встреч с тобою.

Зачем спешу опять,
Больной душой тоскуя,
Обманом отвечать
На злые поцелуи?

А вдруг ты, зло тая,
Страшнее страшной казни
Боишься, как и я,
признаться в неприязни?

Славу всегда интересовало моё мнение о его стихах и он, как правило, соглашался с моими быстрыми и резкими замечаниями. В приведенном стихотворении я предложил ему снять в последней строчке вопросительный знак…

Вячеслав, Владимир, Никадим и др.
или
Лаборатория последней книги

Когда Слава Макаров трагически  погиб  в холодном ноябре 1994 года, вместе с ним прекратил своё земное существование и еще один автор — виртуальный персонаж Никадим Незабудкин…

Слева направо: Николай Кондратьев, Степан Курлов, Слава Макаров

В своё время при Московской писательской организации существовала так
называемая Комиссия  по  работе с молодыми литераторами — её остроумно
называли «Комиссией по борьбе с молодыми». 

В рамках этой  Комиссии  в начале  80-х  годов  довольно-таки активно функционировала Лаборатория первой книги (ЛПК).  Формальным её председателем была  Ирина Волобуева, а фактически всем заправляла Ольга Чугай (позднее,  по слухам, эмигрировавшая) с командой своих приближённых, в основном – дамочек, чаще всего – переводчиц.

И в Комиссию по борьбе, и в ЛПК меня протащила поэтесса и кедринка
Катя Солиенко,  считавшая,  что  у меня есть шансы пробиться через издательские рогатки кружным путём,  то есть через посредство  этих  самых организаций.

Как Комиссия, так и Лаборатория довольно часто проводили различные
мероприятия, надо признать,  в большинстве своём небесполезные и небезынтересные. Мы  встречались с известными писателями, журналистами и литературными критиками, обсуждали какие-то события,  вроде издания книг молодых авторов.

Связь осуществлялась по почте. 
Я получал пригласительный билет «на два лица» и  приглашал  с собой Славу,  поскольку это была хорошая и едва ли не единственная возможность просочиться в ЦДЛ — святая  святых  литературного  бомонда того времени.

Обычно мы приезжали заранее  и забирались с нижний буфет,  рядом с бильярдной, где можно было встретить разных знаменитостей или хороших знакомых.  Прячась за колонной, аккуратно вскрывали своим штопором затаренную бутылку «Цинандали».

Это вино всегда имелось в буфете, и у прислуги, убиравшей со столов, не возникало подозрений, что наша бутылка пронесена незаконно. На «законных» бутылках, кстати, стоял синий штамп. И как-то раз мы, уходя, заметили, что женщина безуспешно пытается найти этот штамп на нашем «Цинандали».

Заседание ЛПК чаще всего проходили на втором этаже,  в ореховой гости-
ной. Чтобы  попасть туда,  нужно было пройти через залы ресторана,  и,
маневрируя между столиками,  мы узнавали тех людей,  о  хрестоматийной
известности которых  или  короткой популярности можно было только меч-
тать.

Юрий Левитанский. Фото с сайта: lit.peoples.ru

Не единожды мне посчастливилось видеть здесь Юрия Левитанского, которого я числил одним из своих учителей. Однажды, когда за столиком он восседал один, я даже хотел к нему обратиться. Но поэт, пивший в этот момент нарзан прямо из бутылки, был мрачен, и это охладило мою решимость…

Юрий свет-Давыдович, мне хочется
Вас узнать по молодым глазам.
В ресторане, в гордом одиночестве
Пьёте вы их горлышка нарзан.

Мы крадёмся мимо вас, бесплотные.
Смотрите вы пристально сквозь нас…

Когда на Лаборатории обсуждали каких-нибудь псевдомолодых зануд  из
чугаевской братии,  а также на других мероприятиях, мы со Славой,  дабы
не тратить зря время и не скучать, сочиняли на выступавших нечто вроде
эпиграмм.  Иногда они выглядели как заметки на память. 

Вот, например, две  строки об Александре Шаталове,  в ту пору составителе нашумевшего сборника «Молодые поэты Москвы»,  а позднее — ведущем многих телепрограмм о литературе.

Парень оч-чень молодой,
А в очках и с бородой…

В других  случаях рисовалась некая конкретная ситуация. 
Был в Москве такой известный скандалист А.  Кравцов,  где бы он ни появлялся,  публика  потирала руки в ожидании очередной  развлекухи.
Но и неутомимый Кравцов,  видимо, уставал от себя самого, и вот что мы однажды  (23.04.85 г.) о нём со Славой сочинили.

Ждали мы скандала от Кравцова.
Ничего не выдал он такого.
Оказалось, рвался он к трибуне,
Чтобы сопли распускать и нюни.
Мол, с Высоцким сочиняли вместе,
Корешами были честь по чести…
Эх, напрасно ждали мы скандала
От Кравцова, старого нахала!..

Иногда из конкретной ситуации сочинялось нечто другое.

О боже, как их много, литературных дам!
И от одной сбежал бы, не выдержав, Адам.
А если их десятки, известные притом,
Удрал от них Ильицкий с Макаровым вдвоём.

Все эти и им подобные вирши мы приписывали виртуальному поэту Никадиму
Незабудкину, не помню уж, сам Слава его придумал или с кем-нибудь ещё.
Вот один из бессмертных (без преувеличения) перлов  Никадима, 
относящийся в чуть более раннему времени — февралю 84-го.

Сонет архиву

О, мой архив! Растёшь быстрей меня ты.
Так набухают влагой облака,
Когда они идут издалека,
Решимостью безудержной объяты.

О, мой архив! В тебе ума палаты.
Ты на меня взираешь свысока.
Но не забудь, что каждая строка
Потребует пожизненной расплаты.

О, мой архив! Я плачу над тобой.
Я — дерево с опавшею листвою.
И, собственный раздавленный судьбой,
Я, может быть, иного и не стою.

Но жизнь прошла, и завершён мой стих,
И я — в твоих объятьях гробовых!

А закончилось наше весёлое хождение на  лабораторию  также  скандалом.
Обычно в  конце  заседаний  все читали по кругу одно-два небольших
стихотворения или перевода.  И как-то раз я сдуру  прочёл  этой  публике,
рафинированной в советском смысле,  своё  стихотворение  «Стрелять  не
страшно — страшно не попасть».  (На него есть, кстати, есть стихотворный ответ Славы).

Вдобавок в тот же самый день обсуждали рукопись автора из числа приближенных к Ольге Чугай,  и я по неосторожности ввернул
пару язвительных замечаний.
«Да кто ты такой есть, чтобы судить о нашем
дорогом Иксе?!» — накинулись на меня со всех сторон.

Короче говоря,  когда «молодые первокнижники» наконец отлабораторили и  разошлись, совет ЛПК принял решение меня из оной организации исключить. Хорошо ещё,  что эти ребята забыли,  кто меня туда привёл,  — досталось бы на орехи и Катюше Солиенко.

Характерная риторика того славного времени. «Эти кощунственные, по сути
своей фашисткие стихи (т.е. «стрелять не страшно…») были прочитаны в
святом месте — здесь, где проходят заседания партийного комитета…» и
т.д.

Когда «Молодая гвардия» в 86-м издала мою книгу «Курсанты,  мальчики, танкисты…», Чугай, по словам Солиенко, сказала обо мне:  да,  проглядели парня. Понять её можно двояко: то ли не оценили по достоинству,  то ли жаль, что не придушили вовремя.

Так или иначе,  думаю, что парней, которых «проглядели», было не много
и не мало.  Слава Макаров, обладавший своим поэтическим голосом, бесспорно, один из таких. Он постоянно рос, как автор, трудно, но неуклонно
совершенствовался, отчаянно не хотел попасть под бытовой пресс, деградировать с возрастом.  Вот какое стихотворение он написал в ответ на
одну из моих теорий.

*  *  *

                  Владимиру Ильицкому —
                  по поводу его теории
                  о деградации  с возрастом

Не хочу деградировать, слышишь,
Жизнь бессмысленна, если ты прав.
Значит, лучших стихов не напишешь,
А напишешь, так только украв.

То, что в юности обозначил,
Часто в зрелости надо ломать.
Может, поздно, и всё же я начал
Лишь сейчас кое-что понимать.

Становлюсь и добрей и терпимей,
Подчиняя рассудок и ум,
Хоть пока не бесстрастен, как Пимен,
А скорей — протопоп Аввакум.

Впрочем, это не так уж и плохо,
И бесстрастным навряд ли  мне быть.
Я хочу, чтоб душа не оглохла,
Ненавидеть могла и любить.

Ну а старость… Конечно, обидно
Знать предельность отпущенных дней.
Вот ворчу…  Деградирую, видно,
По теории страшной твоей.

Вот и всё. Простая российская жизнь оказалась куда страшнее
«изысканной» теории…

Tags: Memory, Ильицкий, Левитанский, ЛИТО, Макаров, ЦДЛ