Memory. УГВТКУ

«Изначальное» УГВТКУ основано в 1918-м. В этом году ему могло бы исполниться 95 лет. Но вообще-то разные военные школы (курсы), постепенно объединялись в одно военное училище, сначала среднее, а затем и высшее…

Владимир ИЛЬИЦКИЙ
Фото автора

Здесь учился немецкий теоретик,  а затем и практик  массированного применения танков Гейнц Гудериан – так гласит одна из легенд училища. Вернее, гласила, потому что в переломном для страны 1991-м УГВТКУ было расформировано.

Я узнал об этом ровно десять лет спустя – совершенно случайно. В поездке по Кипру познакомился с бывшим ульяновским милиционером — майором Александром Прониным, «не последним человеком в гостиничном бизнесе Ульяновска». В то, что прославленного училища  больше нет – сразу не поверил…

Касательно Гудериана, по-моему, в его знаменитом аналитическом исследовании «Внимание, танки!»  СССР упоминается единожды, и речь  идёт не о танках, а о ВДВ.

«ГУКТУ – тюрьма народов» — первое, что мы услышали, приехав в сентябре 69-го в Ульяновск с моим однокашником по Московскому СВУ Вовкой Черкашиным. Про Димку Макеева, чей дом стоял по соседству с училищем, говорили: раньше жил напротив тюрьмы, теперь – напротив своего дома.

Мы перелезали, если представлялась возможность, через забор, покупали дешёвое вино, и Димка приглашал знакомых девчонок…

Училище считалось лучшим и – соответственно – с самыми строгими порядками.  С первого курса могли отчислить любого и по самому незначительному поводу.

С кадетами начальству было сложнее. Для отчисления  нашего брата с первого курса требовалась «виза» командующего округом, со второго – бери  выше!  — главкома Сухопутных войск.  А начиная с третьего вообще – начальника Управления военных училищ Министерства обороны.

По крайней мере, такова легенда. Но мой опыт абсолютно наглого поведения  свидетельствует – так оно и было. Правда, в те годы «трепетному отношению  к кадетам» было ещё одно объяснение – конфликт с Китаем, но об этом – чуть позже…

Гвардейское Ульяновское командное танковое училище – так расшифровывается аббревиатура ГУКТУ – поменяло местами буквы с прибавкой «В» — высшее – в 66-м. В том же году его начальником стал  генерал-майор Владимир Табакин, оставаясь таковым до 1977-го.

Почему-то о Табакине все с придыханием  говорили, как о единственном генерал-лейтенанте из всех начальников танковых училищ СССР, что не соответствовало действительности.  Курсанты его практически не видели, офицеры – тряслись при одном его имени.

У страха глаза велики и звёзды на погонах – двоятся?

В Рунете генерал расписывается, как добрый дедушка – ещё одна легенда.  Как минимум, один раз, проходя мимо плаца с караульной сменой,  я видел его на построении офицерского состава и раза два-три – когда стоял часовым  на посту №1 у Боевого Знамени училища.

Генерал Табакин густо пересыпал свою речь матом и был, на мой взгляд, неадекватно резок с подчинёнными. Я его не боялся, как вообще после кадетки не боялся потом в армии никого.

К тому же я был ему благодарен: он не выгнал из училища одного из моих лучших друзей Володьку Волкова. За то, что Вовка, вступившись за меня, врезал  «замку» Закуеву, его должны были выгнать, как дважды два. На его счастье, в кабинете у Табакина —  в тот момент, когда к нему доставили провинившегося курсанта, оказался проверяющий из штаба ПриВО – и никто иной, как отец Вовкиного друга по родной Самаре.

С этим самым другом, уже офицером, я познакомился, когда по дороге из Самарканда в Москву на несколько дней задержался в Самаре с желанием «увидеть родину».

По не вполне понятной причине с Черкашиным мы угодили в пятый взвод. Потому, скорее всего,  как ни смешно это звучит, что оба  не вышли ростом.

С удивлением взирали мы на целые роты высоких курсачей, которые к тому же  учились на «тяжах» — тяжёлых танках Т-10М. Предполагалось тем самым, что в этих машинах больше места для экипажа, но это было не так, в чём мы совсем скоро убедились.

Среди этих курсачей оказалось много кадетов, вероятнее всего, из Казанского суворовского, хотя в Казани было в то время своё танковое училище. Учившихся на Тэ-десятых у нас называли «тяжеловиками».

Довольно-таки резко я сделался знаменитостью своего батальона первокурсников. Командовал им полковник Кузнецов, явно не отличавшийся ни полководческими, ни педагогическими талантами.  Да и на фиг это было ему нужно! Он странно покашливал  кхе-кхе и коверкал речь произвольно расставленными ударениями.

Впрочем, я запомнил только одну его коронную фразу-команду «ТрАву, кхе-хкхе поливать!» Ушибленный разведением газонов, об этой самой трАве и её постоянном поливе Кузнецов заботился больше всего на свете. Курсачи, схлопотавшие наряд вне очереди, могли не гадать, чем их заставят заниматься, если  дело было летом. Зима – всегда снежная, морозная и ветреная ставила перед нами другую задачу №1 – чистка снега.

Как, не имея высшего военного образования, — гадали мы, — Кузнецов дорос до полковничьего звания? То ли разведал кто, то ли сам он раскрыл секрет, но истина оказалась поразительной и с исторической подкладкой.
В чине ротного командира Кузнецов со своей танковой ротой прошёл через эпицентр атомного взрыва сразу после самого «события» 1949 года на Тоцком полигоне.

Конечно, «схватил дозу», потому и странно кашлял, но ведь и из армии его не попёрли.  В то время и даже в наши «застойные» годы»  за всякого рода подвиги повышали быстро, но также быстро можно было скатиться «к подножию пирамиды», если  вообще не за решётку.

Сегодня я жалею, что не догадался «сфоткать» грозного полкана. Мы не понимали, что творим историю или, по крайней мере, приблизились к месту творения. Вроде бы гигантскую армию держали в СССР, но офицерский круг был достаточно узок.  В любой точке Союза можно было встретить ребят, которые каким-то боком были тебе известны или же ты был известен им.

Причём, род войск не имел значения – кадеты, если даже взять наш взвод МсСВУ, служили и в ракетных войсках, и в авиации, и на флоте.

Когда система посыпалась, распалось и это информационное поле.

Все мы, когда-то существовавшие в условиях первобытного коллективного мышления, резко обособились. Переписка с друзьями-кадетами, с друзьями по УГВТКУ и СВТКУ незаметно сошла на нет, и Море Вечности быстро затёрло следы наших сапог на песке полигонов…

На первом курсе УГВТКУ в далёком 1969-м я стал первым курсантом, кому Кузнецов впаял трое суток ареста.
Спровоцировал моё наказание ротный старшина, вдруг да решивший выучиться на офицера  сержант сверхсрочник, уже далеко переваливший за 20-летний возраст.

Написавший мне недавно из Астрахани бывший командир отделения Владислав Макеев ( на фото) напомнил забытое мной имя старшины – Николай Киреев.  Кажется, уточняет Владислав, в то время Киреев уже был женат.

Итак, во время завтрака Киреев затребовал от Макеева и других сержантов почему-то именно нашего взвода фамилии курсантов, не исполняющих приказ комбата – по территории училища «передвигаться только в строю и  строевым шагом». Ему нужны были любые фамилии навскидку, — «да вот хотя бы Ильицкого».

Я,  участник Парада на Красной площади, тут же рядом уплетавший свою рисовую кашу,  щедро сдобренную красным перцем, принял вызов. Небрежно усмехнувшись, громко, чтобы все слышали, заявил: «Да я тебя могу научить строевому шагу». Курсачи, что естественно, заржали, а старшина – побагровел и отбыл восвояси.

Поле боя осталось за мной? Ничуть не бывало…

В составе пяти «провинившихся» курсачей Киреев ввёл нас в кабинет комбата.   Тот сидел за столом, но, кажется, с нашим появлением поднялся. Чтобы, значит, подчеркнуть важность момента.  Спокойно спросил, обращаясь сразу ко всем: «О чём гласит мой приказ?»

Ребята мудро промолчали (в армии это называлось «накинуть шланг»), а я отмалчиваться не стал, понимая, для кого заготовлено шоу. «По территории училища ходить только строевым». «Почему же вы этот приказ не выполняете? – комбат даже не кхе-кхекал. «Я выполняю, — начал было я отпираться, но Кузнецов меня оборвал: «Трое суток ареста!»

Ничего не оставалось, как бодро ответить: «Есть трое суток!». Ребята задрожали, но экзекуция на этом закончилась. Гордый  старшина, слегка даже подпрыгивая, вывел нас из кабинета.

Думаю, позже он признал, что зря со мной связался. В то время я умел доставлять людям неприятности, если они явно на это набивались. Да и особого умения не требовалось – элементарная наблюдательность и молчаливая поддержка ребят,  в основном самарцев и ульяновцев, только вчера надевших военную форму.

Взвод раскололся  на две враждующие партии.  У партии сержантов – они приехали в училище из ГСВГ и сразу же заняли все командные посты – лидера не оказалось. Вернее, каждый хотел стать лидером, что в конечном итоге привело к отставке Закуева — с переездом в Самарканд его сменил крепкий и великовозрастный татарин Сафаров, но после драки с Маметьевым, скинули и его. Маметьев, едва не убитый страшным ударом  Рифата Сафиевича, благополучно продержался на посту до самого выпуска.

Как Макееву на первом курсе, так и Сафарову на втором, вменяли в вину то, что  они «подпали под влияние хулигана Ильицкого». Хулиганил я не больше прочих,  но, главное, говорил всегда то, что думал. Кому это может понравиться?

Глядя на меня, начинали «наглеть» и другие. Сержанты, понимая, что не справляются с «вверенным подразделением», начинали искать с нашей партией дружбы. А мы им говорили прямо: будь человеком, не стучи на подчинённых, а защищай их («Нам ведь, ядрён корень,  завтра вместе  в бой идти!»),

С Макеевым мы малость заигрались. Дошло до того, что практически каждый вечер после отбоя  — наши койки стояли рядом – он советовался со мной, как поступить в том или ином случае. Часто мы  говорили в полный голос – нехай  все слушают, нам скрывать нечего.

Бывали смешные ситуации. Пять взводов – пять швабр для утренней уборки. Одна из них куда-то пропала. Скорее всего, где-то оставленную, её стянули курсачи из другой роты. Помечены швабры не были, и старшина заявил, что пропала швабра именно пятого взвода.

Макеев переживал за утреннюю уборку, возложенную на наше отделение.   «А ты назначь меня убираться, я всё устрою». – Я направился в чулан, одну из швабр куда-то заныкал, вторую, подмигнув дневальному из нашего взвода,  сунул под свою койку.

Утром  рота ушла на зарядку, я принялся, сдвигая койки, елозить шваброй, а по роте уже разносились истошные вопли – убираться нечем! Два взвода остались без швабр, их замки примчались, чтобы отобрать у меня мою. Не решившись связываться, пошли к старшине.

Кирюха, как стали называть старшину курсачи, явился с угрожающим видом. «Швабра наша» — я показал ему только что сделанную пометку на рукоятке. – «А какой вы старшина, товарищ старшина, если даже швабрами обеспечить роту не можете!».

Багровый, играя желваками, старшина отступил. Он уже и так сделался общим посмешищем. Старшекурсники в столовой  исподтишка швыряли в него огрызками. В моём присутствии его прямо предупредили: «Вовку-кадета не трожь – лейтенантские погоны хрен увидишь!»

Вообще, эти училищные старшины – странная категория. Полагаю, их загодя планировали использовать не в войсках, а так, «на хозяйстве» и оставить. На занятия они почти не ходили, на полигон практически не выезжали. На каждый экзамен являлись в числе последних и, пошептавшись с экзаменатором, отбывали с хитрой улыбочкой. Экзамен сдан!

Ну, отсутствие каких-то знаний – это полбеды.  Только ведь и свои старшинские функции  они выполняли через пень-колоду. Иногда – просто сваливали свою работу на каптёра, солдата-срочника.

У этой неразлучной парочки, ворона и гагарочки, зачастую проявлялась вредная привычка – лазить по чужим чемоданам.  Сто чужих чемоданов смотрятся очень соблазнительно. Воровали же они не ради наживы, а дабы сбыть украденное и купить водки.

ТАМ, где курсачи держали ухо востро, ротный каптёр, солдат-срочник, не мог отправиться на дембель без тотального досмотра, не прихватил ли он с собой что-нибудь чужое…

А вот пример того, как роте вручали новую форму, когда гимнастёрка сменилась френчем. Всю роту выстроили исключительно по росту, и колонна медленно тронулась мимо открытых дверей каптёрки. Сидя на табуретках, старшина и каптёр швыряли тому, кто появится в дверях, комплект одежды. Комплекты были сложены стопкой: сверху – большие размеры, чем дальше, тем меньше.

Таким способом сотне с лишним курсачей новая военная форма была «вручена» минут за пять. Рекорд!  Начали переодеваться, и оказалось, что одним она мала, другим — велика. В некоторых случаях всё решалось обменом.  «Малышам» же, получившим  форму «на вырост», было предложено подогнать её по росту самостоятельно.

Конечно, я этого делать не собирался. Зашёл к старшине и предложил ему выдать мне другой комплект. «Не барин, сам подошьёшь!» — отрезал он.  В ответ я швырнул  ему свою одежду под ноги. «Мой размер 38 рост 2».

Насколько мне было известно от Макеева, возмущённый старшина пожаловался  командиру роты капитану Тушинскому, но никаких репрессивных действий это не возымело. Некоторое время все уже ходили в новой форме, а я щеголял в гимнастёрочке, вспоминая, что погоны в своём танковом полку отец тоже, противясь нововведению, пришил последним.

Но пофорсить и мне хотелось, и для фотосессии, как бы сейчас сказали, я испросил форму у Макеева. Отлично отглаженную и с сержантскими погонами! Можно сказать, незаконно присвоил себе высокое воинское звание. Макеев-то его заслужил – командиром танка «отбарабанив» в Германии полтора года.

Вспоминается и ещё один интересный момент. Вчерашнюю гражданскую молодёжь, рядовых необученных, сержанты учили наматывать портянки. И я  выяснил, что главного секрета  этой пехотной науки они не знают!  Объявив об этом на всю роту, я взялся провести мастер-класс. И обучил, начиная со своих друзей, всех желающих.

Хитрость там элементарная, но отец, обучая меня, специально обратил на неё внимание. После того, как ступня обёрнута первый раз, её нужно  довернуть внутрь и только потом  закрутить портянку вокруг голени. Если этого не сделать, быстро натираешь пятку.

«Вершиной» моего противостояния училищным порядкам стала статья во взводном  «Боевом листке», редактором которого меня назначили, как «шибко грамотного». Все пять листков вывешивались на одном стенде, и их, конечно, никто не стал бы читать даже за деньги. А напрасно.

Когда грянула окружная проверка, какой-то высокий чин, пожаловавший в роту, решил поинтересоваться содержанием Боевых листков. Вероятно, начал с листка первого  взвода, а когда дошёл до нашего пятого, не поверил своим глазам.  Начертанная мною речь шла о том, что курсантов слишком мало учат военному делу, а всякой чепухой они занимаются с утра до вечера.

В присутствии всего ротного начальства меня спросили, кто меня надоумил критиковать училищные порядки. Я в свою очередь выразил сомнение в том, что эти порядки соответствуют задачам, поставленным перед  ВС СССР. «Главное, сказал я, — всё написанное – правда, это подтвердит вам любой курсант».

Меня отпустили с миром, Хотя, вероятно, командиру роты и взвода лейтенанту Тимофееву влетело, никаких санкций в мой адрес не последовало. Не помню только, остался ли я после этого редактором. Скорее всего, нет.

Этот эпизод напомнил мне похожий момент из кадетской жизни. И в МсСВУ  я был редактором взводного Боевого листка, и процитировал в одном из «номеров» такие стихотворные сточки: «Ладони, на которых виден порох, сведи над головой…»  «Покажи-ка руки, Вова»,  — распорядился, прочитав сей опус, наш офицер-воспитатель Владимир Григорьевич Расюк. Я предъявил ему в общем-то не очень грязные ладошки. «У тебя руки в говне, а ты пишешь про порох!» — обидная оценка прозвучала при всех, но я вынес из этой «литературной критики» урок: пиши о том, что прошёл и прочувствовал.

Но, по чести судя, говорить «про порох» я право имел: стрелял из пистолета (и револьвера!), автомата и пулемёта получше многих.

А в связи с Расюком, глубоко всеми нами уважаемом, было бы интересно узнать, как он воспринял мою книжку «Курсанты, мальчики, танкисты…»  Он, как оказалось при нашей встрече в середине 80-х, откуда-то знал, что она вскоре должна выйти…

Вернёмся, однако, в Ульяновск.

В Большой прессе неоднократно возникали сообщения о том, что что  знаменитый Ленинский мемориал собираются модернизировать.  На недавней туристической выставке в «Крокусе» премьеру презентовали очередной прожект на эту тему: «Музей СССР».

Построенный к 100-летию В.И. Ульянова-Ленина, в советские годы    комплекс принимал до 30 миллионов посетителей в год.
Спроектирован и построен он был за неполных четыре  года.  Практически  все  это  время  на стройплощадке по воскресеньям  можно  было  заметить  парней в военной форме — курсантов трёх, соперничавших между собой в спорте и за девушек, ульяновских военных училищ.

Из них  больше,  вероятно,  повезло тем,  кто оказался «в строю строителей» мемориала при его открытии. Ведь некоторые из них,  как,  например, мой друг и однокашник по Московской кадетке Володька Черкашин, получили самую настоящую правительственную награду — медаль к 100-летию В.И. Ленина.

Вполне естественно, что наше училище отхватило медалей больше,  чем два других, ибо оно также носило имя вождя.  Любопытно, кстати, его полное наименование — Ульяновское  гвардейское  высшее таковое командное Дважды Краснознамённое ордена  Красной  Звезды  училище  имени В.И. Ленина,  на тот момент, как я уже говорил, лучшее и наиболее прославленное из танковых училищ СССР.

Не только  мы, но и гости Ульяновска любили фотографироваться у стелы в форме развернутого знамени,  где все эти  громкие титулы перечислялись.

Стела, которая, судя по фотографиям Ульяновского суворовского, была установлена на улице,  разделявшем  училище на две части. В одной — казармы первого курса, котельная и долгострой  спортзала,  во второй  —  всё прочее училищное хозяйство,  включая внушительный парк боевых машин,  над которым на закопчённой стене  одного из  зданий  можно было разглядеть (в 1969 году!) начертанное аршинными буквами «Смерть немецким оккупантам!» — предполагаю, для отпугивания немецких лётчиков.

Центральная городская площадь — буквально в  пяти  шагах. Большая, красивая и открытая всем ветродуям высокого волжского берега она, как мне кажется, «проглотила» мемориал со всем его содержимым, включая наш скромный вклад в подсобные строительные работы.

Интересно, как была  подобрана  команда  архитекторов, создававших этот  «бетонный шедевр».  Самый именитый и увенчанный из троицы Борис Мезенцев отметился в высотном строительстве  (здание  на Лермонтовской площади в Москве). Михаил Константинов — на поприще создания «подземных дворцов» (ст.  метро «Краснопресненская»).  А Гарольд Исакович  —  как  градостроитель  (планировка  и застройка жилых кварталов в подмосковных городах Балашиха, Дзержинский и Воскресенск).  В 1972 г.,  когда им была присуждена Ленинская премия, Мезенцева уже не было в живых.

Но их мы,  конечно, в лицо не знали, а кого знали, так это автора «ударной точки» мемориала — Николая Томского, который изобразил на фасаде  скульптурный  портрет вождя по  наиболее удачному из канонических вариантов.

Мощный, как мне казалось, крепкоголовый Томский не раз в нашем присутствии устраивал разносы строительному начальству. Он же был одним из основных  выступающих  на  торжественном собрании по случаю открытия мемориала, куда нас тоже пригласили.  Скорее всего,  там выступал и кто-то из архитекторов, но в памяти это не отпечаталось.

Любопытно также, что напротив мемориала стоит «главный городской Ленин» работы Матвея Манизера, автора «строго  моделированных  ясных  по  композиции памятников». Поставлен он очень удачно над волжским обрывом  и  как бы парит в воздухе. На так называемой вечерней прогулке курсантские роты УГВТКУ обходили всю площадь по периметру, а мимо Ленина — чеканя шаг по парадному.

Всякий раз  основная  фишка  заключалась в прохождении одной из рот третьего курса. Поскольку в ней были чуть ли не сплошь кадеты,  маршировала она лучше других.  А впереди во время прохождения по площади ловко  отплясывал цыганочку сам ротный старшина.  Приближаясь к Ленину, он командовал равнение на право и, приложив руку к пилотке,  переходил на гвардейский строевой шаг.

Посмотреть на это представление,  а также послушать,  как поют  курсантские роты (некоторые — на три голоса!) собирались огромные толпы горожан.

Только в  начале  1998 г.  из телепередачи «Намедни» я узнал, что  цветные  обломки  искусственной  керамики, привезенные мной из Ульяновска,  с мозаичного панно на дне двух небольших фонтанчиков перед мемориалом, пользовал Зураб  Церетели.  В  то  время  за своих рыбок и морских звезд он получил Госпремию СССР.

Макеев, к которому я обратился с вопросом, не был ли он награждён ленинской медалью, ответил отрицательно.

Но вспомнить об училище, есть что, — написал по моей просьбе он, ветеран Афгана, из далёкой Астрахани.
«Как нас в первые зимние каникулы Тушинский нагрел на отпускные. В отпуска отправил, а отпускные не дал.

В нашей роте тогда учился сын начальника кафедры физо. Он пожаловался отцу. Отец взялся за расследование. Я лично  был у него дома, когда он записывал показания.

Тушинский выкручивался. Говорил, что был занят и отдал деньги какому-то курсанту из нашей роты, чтобы тот раздал отпускные и собрал подписи.
Даже перед ротой Тушинский крикнул: «Выйдите из строя, товарищ курсант,  которому я отдал деньги, не проявляйте трусость!»

Короче говоря, ротного заставили выплатить всем деньги.  Получил их и я. Но оказалось, что Тушинский отправил на каникулы не тех людей, которые отданы были приказом по училищу. Например, замкомвзвода Закуева.
Деньги раздавал старшина. Многие тогда отказались получать, а я нет.

Перед самым переездом в Самарканд  Тушинский меня агитировал остаться в Ульяновске. «Вы, Макеев, отлично учитесь, тянешь на Фрунзенскую стипендию, оставайтесь…» Но мне что-то это предложение не понравилось…»

Именно от Тушинского впервые я узнал про Самарканд. Как только прошёл слух о новом  ВТКУ, друзья мне сказали: «Ты самый смелый, пойди к ротному разузнай». А слухи, между тем, ходили о Семипалатинске.

«При чём здесь Семипалатинск? — удивился Тушинский. Решение принято о Самарканде, будет приказ – поедете».  Он поинтересовался, почему я хочу уехать из Ульяновска. «Люблю, если есть такая возможность, забраться как можно дальше», — ответил я, и с той поры мысль о Самарканде меня всегда согревала.

Кстати говоря, если бы не СВТКУ, из УГВТКУ меня бы точно выперли. Было несколько моментов, когда мне говорили: всё, парень, собирай чемодан. Но я понимал, что московского кадета, готового ехать в  ТуркВО, никогда не выгонят, и был на этот счёт спокоен.

Я, по словам ротного, первоначально «состоял» в списках на медаль, но за какую-то провинность якобы был вычеркнут. Когда Тушинский сказал мне об этом, я предложил отдать «мою медаль» другому награждаемому, чтобы у него, другого, было две медали, а не «полтинник одинокий», как пелось в частушке военных времён.

«Мне тоже медаль не дали, — уточнил Владислав. —
Ведь я тоже не пользовался доверием у Тушинского. Он мне предлагал остаться в Ульяновске для своей коварной мысли —  разладить отношения во взводе. Вот, мол, есть и те, что хотят остаться…»

Одна из распространенных подписей под курсантскими фотографиями  на фоне Ленинского мемориала и училищной стелы гласила «Не забудь,  ради чего мы здесь работали…» Как  водится, многие об этом уже забыли, другие — нет.

Выезды в поле и на полигон у посёлка Поливно происходили часто. Мне нравилось стоят в кузове открытого «Урала», облокотясь на крышку кабины и всю дорогу горланить песни навстречу ветру. Даже ночью, когда весь взвод уже спал без задних ног…

Расположение танкового батальона обеспечения учебного процесса величалось Рио-де Поливно. Иногда мы здесь не только ночевали, но и жили неделями. Запомнилась гигантская, наполненная грязью и никогда не высыхавшая лужа – на выезде из парка боевых машин. Как-то я в эту лужу умудрился спрыгнуть, уже ничего не соображая после многочасовой тряски по кочкам.

По полигону мимо нас то и дело проезжали, постреливая ЗСУ Ульяновского механического завода, в том числе прославленная «Шилка». Мы заворожено смотрели, как она вела огонь из всех стволов!

Те же стволы – «вкладные стволики» под 23-мм снаряд — использовались и у нас на учебных стрельбах, хотя такая экономия, как мы уже тогда понимали, однажды выйдет нам боком.

Под огонь этих снарядов я с ещё одним товарищем угодил как-то на зимних стрельбах. Мы стояли в охранении, сидели в блиндаже до посинения. В потом почему-то снялись с места и пошли по тылам  полигонной рощи. Нам казалось, что танки далеко, и стреляют они не в нашу сторону. Но что такое? Один снаряд просвистел над нами, другой – упал рядом, как раз на нашем пути. С перепугу мы залегли, опасаясь идти вперёд и возвращаться тоже.

Лежим, смотрим в сторону командной вышки. Ага, там заиграли «отбой» и подняли красный флаг. Нас заметили и, кабы чего не вышло, вывезли с «поля боя» на гусеничном БТР-50. Кажется, даже не ругали.

А суть дела в том, что из-за рощи мы не видели мишеней, по которым стреляли танки, а с этими мишенями мы, шлёпая на обум лазаря, оказались почти на одной линии. Если бы огонь вёлся «штатными» 100-мм снарядами наших Т-55, мы бы смогли их увидеть сбоку. Но малый авиационный снарядик заметить вряд ли возможно, если только он не «трассер»…

Той же зимой в составе сменных экипажей мы целые сутки «воевали»  на 50-тонных «тяжах», изображая противника. Даже спать ночью пришлось в танках.

Удалось нам из них и пострелять, «тяж» из своей 122-мм пушки никогда не мажет! А вот из 14,5 мм КПВТ стрелять не довелось, хотя такая стрельба планировалась. Интересно было бы посмотреть, как экипаж ведёт огонь сразу из двух мощных пулемётов.

С их разборкой-сборкой справляются только два бойца. Хотя я лично конструкцию этого пулемёта, как и другой матчасти (кроме Т-62), «за ненадобностью» фактически не изучал, по закону подлости на ГОСах в Самарканде мне достался этот вопрос. Кое-как намямлил на трояк…

Летом однажды спали в блиндаже, оборудованном двухъярусными нарами. Уставших, как черти, после дневных занятий, нас, едва уснули, зачем-то поднял комбат. Витька Панов разразился страшной матерщиной, и за это наше отделение Кузнецов заставил рыть танковый окоп. Ковыряя сухую глину, от которой лом отскакивал со звоном, мы рассуждали о взрывчатке всю ночь,  но в подготовке позиции преуспели мало.

Говорить о том, что сильно старались, тоже не приходится. Пятый взвод уже считался подразделением изгоев, вынужденных покинуть славное УГВТКУ. А у меня об одном упоминании о Самарканде трепетало сердце. Я, как говорится, спал и видел этот древний город, где были Александр Македонский, «железный хромец» Тимур и вскоре вместе с боевыми друзьями-гвардейцами окажусь я – московский кадет Вовка Ильицкий.

Развлекалово, если не считать кино по выходным и прогулки по городу, у нашей компании было своеобразным. Когда кого-то из нас назначали в наряд по котельной, там собиралась вся команда – пили дешёвый портвешок, играли в покер на конфеты.

Девушки, конечно, у нас тоже были. Одна такая, по имени Вера, из числа подружек Димки Макеева, даже  немножко за мной «охотилась», но, как быстро выяснилось, не за мной одним. Возможно, приведённые ниже строчки из дневника будут в чём-то расходиться с этими «мемориальными» заметками – ничего странного. Это ведь «наша память устроена странно…»

Что касается стихов, они далеко не совершенны, но некоторые реальные детали в них всё же, по-моему, присутствуют.

Из стихов, написанных в УГВТКУ

*  *  *

Всех далёких путей и скитаний
Ни за что нам в душе не сберечь.
Сколько выпадет нам испытаний
И разлук невозвратных, и встреч.

Сколь будет тоски и печали.
Сколько будет хороших ребят.
Сколько будет друзей на вокзале,
Обнимающих наспех тебя.

Тихо вьётся дымок папиросы.
Мы в последний прощаемся раз.
И колёса, колёса, колёса
Унесут от прожитого нас.

1969
(Опубликовано в газете «Боевой Знамя»)

Лётчикам-курсантам АВВАКУЛ
(песня)

Снова бетонка уходит в небо стрелой.
Ручку к себе – и крут набор высоты.
И ястребок оставляет след за собой.
Жаль, что его не видишь сегодня ты.

          След инверсии будто бы след любви.
          Быстр и неверен, быстр и неверен он.
          Ты белый пух в ладони лови, лови,
          И позабудь меня, словно тяжёлый сон.

Я поднимаюсь с небо не в первый раз.
Двигатель верно песню свою поёт.
Все и сомненья сдал на земле в запас.
Мало ли что в полёте пилота ждёт.

В зону входу и сразу даю форсаж.
Что-то черчу по небу стальным крылом.
И боевой     разворот и ещё вираж,
И свысока не виден твой старый дом.

Я возвращаюсь. Здравствуй, земля! – кричу.
Вот я вернулся. Лица друзей вокруг.
И уж иного в жизни я не ищу –
Только бы чувствовать радостный сердца стук.

Если бетонка уходит в небо стрелой
И на крутой и опасный выводит путь,
И самолёт оставляет след за собой,
Я без тебя смогу прожить как-нибудь.

1969

*  *  *

Я тебя поцелую и чуть головою тряхну.
Я вернусь и, конечно, дороги меня не состарят.
Я рукою в прощальном приветствии быстро взмахну,
И колёса на стыках упруго и звонко ударят.

1969

*  *  *

Дорог далёких и прямых
Немного на земле
И я ходить, мой друг, привык,
По выжженной стерне.

И я пройти сумел, мой друг.
Сквозь смерть военных дней
И пулемёта дробный стук
Был музыкой моей

1970

*  *  *

(отрывок)

Синеет небо в триплексах
И рёв мотора за спиною
Осталась ты в моих глазах
Берёзкой русскою простою.
Осталась ты в душе моей
К мечте несказанным стремленьем.
Но всё решать двенадцать дней
И корпусное наступленье…

Двенадцать дней. Мы все убиты,
А наши танки вновь в строю.
Двенадцать дней. Меня не жди ты
И знай, что я погиб в бою.

1970

Примечание: Танковый корпус в составе 1000 танков за 12 дней наступления теряет в боях все машины, но путём их восстановления  и ремонта на 12-й день в строю находится половина танков. «Пополнение, — по словам преподавателей тактики, — в основном за счёт конно-людского состава…»
Танкист, бывший начальник Генштаба Михаил Моисеев рассказывал мне: «На моём первой «Тридцатьчетвёрке», участвовавшей в боях, сменилось пять экипажей…»
«Сменилось…» — это мягко сказано…

*  *  *

(отрывок)

С горя пить, с тоски курить начать мне что ли.
Небо стало вдруг прозрачней чем стекло.
Белой скатертью заснеженное поле
Перед нами в бесконечность пролегло.

Кабаки… Я вас оставил на гражданке.
А девчонка перестала мне писать.
И ревут на полигонах наши танки.
И мороз под сорок градусов опять.

Снова «трассер» указал дорогу к свету.
В триплексах плеснулось небо синевой.
И в душе моей уже печали нету,
Ведь за что-то мы в ответе головой…

1970

Песня пятого взвода

Дорога вновь зовёт нас круто в небеса.
А мы за кровь свои отдали голоса.
Нам всё равно, когда сраженья реет стяг,
Ведь мы погибнем в бешенстве атак.

Ну, пятый взвод, пока что пей и веселись.
А срок придёт – придётся бросить эту жизнь.
А срок придёт – собраться быстро и уйти.
И вновь покоя нам не обрести.

Что ж, нет так нет. Кончайте этот балаган.
Уже рассвет. Ударит глухо барабан.
Сверкнут штыки. И вновь за строем грянет строй.
Но снова солнце встанет над землёй.

1970

*  *  *

Всё известно, как прежде:
Мы уходим, а вы – остаётесь.
Всё известно, как прежде:
Мы вернёмся, вы нам улыбнётесь.

Всё известно, как будто
Мы это не раз отшагали.
Всё известно, как будто
Когда-то вы нас провожали.

Всё знакомо до боли,
И зовут нас безмерные дали,
И разыграны роли,
Но ещё их мы не доиграли.

И одно неизвестно.
Сколько слов материнских прольётся.
И  ещё неизвестно,
Кто живым из похода вернётся.

1970

*  *  *

Наступление сходу. За дымом
Лишь осколки голубизны…
Может, помним мы о любимых,
Но военные снятся сны.

Может, хочется зверски сразу
Охватить полевой простор,
Да сквозь стёкла противогаза
Слишком мал круговой обзор.

1970  

*  *  *

Мы казарму за день обживали.
Много ли для жтзни нужно нам.
Засыпали мы, и сны едва ли
Снились всем усталым курсачам.

Вскакивали резко по подъёму.
День рассчитан чётко – до минут..
И взметался рёв над танкодромом,
Где опять учения идут.

Вечером мы песни распевали.
Вспоминали дом, любимых, мам.
…Мы казарму за день обживали.
Много ли для жизни нужно нам.

1970
(Опубликовано: 1. В газете «Боевое Знамя» 25.9.76,. Первая строка «Полигон мы за день обживали». 2. Под названием «Полигон» — в коллективном сборнике «Солдатские зори», 1978).

*  *  *

Обо мне грустил перрон вокзала.
Я ушёл под тостов пышный гром.
За спиной веселье бушевало,
Потрясая кружками с вином.

Средь него мне не хватало места.
Звал меня прибой пяти морей.
Чья-то в белом милая невеста,
Помню, шла за мною — до дверей.

1970

Tags: Ильицкий, кадеты, Ленин, МсСВУ, Танки